Фаворит. Том 1. Его императрица

– - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.

От вина, еды и музыки Рубан оживился:

– - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в степях провел. Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьются, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?

– - Так ты домой вернулся, -- ответил Потемкин.

Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел древнегреческим, латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новогреческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще молодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это -- бес их ведает!

– - А ныне желаю в Англии побывать, -- сказал Петров.

– - Зачем тебе, скуфейкин сын?

– - Чую сердцем -- плывет по Темзе судьба моя...

Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но камер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:

– - Елагина не тревожь -- он кучу добра насулит, а даст щепотку. На его же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...

– - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?

– - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге великолепная "карусель" состоится. Натяни струны на лире одической да воспой славу лауреатам ристалищным.

Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:

– - Не прихлебствуй со мною... постыдись!

Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался молодой солдат вида неказистого, с глазами опухшими.

– - Господа гулящие, -- сказал неуверенно, -- вижу, что вам хорошо живется, так ссудите меня пятачком или гривенничком.

– - Да ну его!
– - сказал Петров.
– - Пошли, пошли, -- тянул он друзей дальше, -- таких-то много, что на водку просят.

Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему пятачок надобен, и тот ответил, что на бумагу:

– - Хочу стишок записать, дабы не забылся.

– - Да врет он все, -- горячился Петров.
– - Гляди, рожа-то какая опухшая, задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?

Солдат назвался Гаврилой Державиным.

– - Постой, постой...
– - припомнил Потемкин.
– - В гвардии Конной побаски зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из преображенцев... Не ты ли это?

Выяснилось -- он, и Потемкин рубля не пожалел:

– - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.

Петров и Рубан всячески избранили Державина.

– - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой же поэт? Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.

– - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах себя прославим на веки вечные... Ишь ты, -- не унимался Петров, -бумажки ему захотелось! На што рубль такому давать?

– - Лежачего не бьют, -- прекратил их споры Потемкин.

2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

Лето 1765 года выдалось сырым и холодным, с моря налетали шквалы, текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село, где ее навестил камер-юнкер Потемкин -- с бумагами от Григория Орлова.

Она спросила, что о ней говорят в столице.

– - Говорят, вы много пишете, -- отвечал Потемкин.

– - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу исправить. О том, сколько я написала, узнают после моей смерти и будут удивлены: когда я находила время для марания?
– Помолчав, она добавила: -- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку Ломоносова. Теперь я задумала идти по стопам друга -- и куплю у Дени Дидро его библиотеку.

– - Достойно вашего величества, -- сказал Потемкин.
– Вольтер был прав, нарекши вас Семирамидой Севера...

Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат (Семирамиду), которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле. О том, что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровывать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.

– - Как хороши иллюзии!
– - сказала она.
– - Побольше бы нам, женщинам, таких иллюзий. Проводите меня до парка...

В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик. Дунул ветер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над головою императрицы.

– - Благодарю, -- отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера.
– - Укроемся от этого несносного дождя...

Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки, безобразившие руки женщины, -- она застенчиво прятала их под шалью, а он думал: "Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд, Екатерина строго сказала:

– - Не будьте так внимательны ко мне, поручик...

Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под пьяную руку крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что скоро в Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она не включила в состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:

– - Я для вас стал уже противен?

Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина чуть косил, а другой был мертвенно-желтый, прищуренный, с жалобно текущей слезой... Она сказала:

– - Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не говорить, что бумаги Ломоносова на моем столе...

Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и избиваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее мучила модная в то время легисломания -жажда силою закона сделать людей счастливыми...

Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.

Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...

Дефензива -- оборона, офензива -- наступление.

– - Ух, и дадим же звону!
– - сказала Екатерина ("дать звону" -- это было ее любимейшее выражение). Коляска императрицы катила в Красное Село, грачи на пашне жадно поедали червей.
– Вот, -- показала на них царица, -- наглядная картина того, что сильный всегда пожирает слабого, а вечный мир -- выдумка Руссо и его голодающей братии. Смотрите, как эти птицы хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но если уж драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...

Показались домики Красного Села, чистые родники звенели в траве у подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шелками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился генерал-аншеф Петр Иванович Панин -- разгневанный и страстный милитарист, желавший все в России переделать на казарменный лад, большой поклонник прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:

– - Это мой персональный враг. Ишь как надулся...