Фельдшер XV века
Шрифт:
— И тебе, Илья. Заходи.
Он помолчал, словно взвешивая.
— Нет. На улицу выйди. Поговорим.
Я накинул тулуп и вышел. Мы прошли чуть в сторону, за угол избы, туда, где ветер не продувал насквозь.
— Говорят… — начал он и сразу замолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза. — Говорят, ты ночью Марфу резал.
— Говорят правильно, — спокойно ответил я. — Аппендицит. Если бы не резал — умерла бы.
Он кивнул. Не быстро. Не осуждая. А как человек, который уже взвешивает решение.
— Народ… волнуется. Не каждый день
— Понимаю.
— Но при этом никто не умер. Это… — он замялся, — это пугает больше всего. Что ты это сделал — и сработало.
Я молчал. Ждал.
Он скосил глаза на дверь моей избы.
— Ты чего — святой? Или… из иной земли?
— Ни то, ни другое. Просто знаю, как лечить. И делаю, что могу.
Он тяжело вздохнул, потом вдруг стукнул посохом по снегу.
— Вот что, Дмитрий. Слухи уже по всей округе. Завтра приедет боярский человек. Проверить, правда ли всё. А до этого — чтоб ты без глупостей. В селе ты нужен. Но порядок — важнее страха.
Я кивнул.
— Я не бегаю. Не колдую. И не прячусь. Всё, что я делаю — это чтобы люди не умирали.
Староста посмотрел пристально. Потом снова вздохнул — и уже мягче:
— И вот за это… спасибо тебе. Но ты всё равно держись. С народом у нас просто: сперва молятся, потом боятся, потом жгут.
Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.
А я остался стоять у стены. Снег трещал под ногами.
А внутри — тревожно шевелилось: гроза на горизонте. И у меня нет ни громоотвода, ни щита.
Я вернулся в избу, стряхнув снег с плеч. Воздух внутри был тёплым, как парное молоко. Огонь в печи потрескивал лениво, в углу шипел чайник, а под одеялом у дальней стены сидел тот самый старик — отец Игната. Уже без бинтов, с перевязанным боком, бодрый, даже слегка раздражённый.
— Ты где шлялся, лекарь? Я тут закипел уже от безделья. Печь топить не умею, баба не ворчит, даже куры молчат — скукота!
Я усмехнулся.
— Значит, здоров. Пора на окончательную выписку.
— Пора-то пора, — буркнул он. — Да Игната с телегой поди ещё ждать.
— Подожди у Григория. Сын твой там сейчас, кузнецу помогает. Уж больно ты ему надоел.
— Вот зараза… — пробормотал старик, но уже улыбался. — Ладно, спасибо тебе. За всё.
Он встал, оделся, и я выдал ему с собой мешочек с мазью, сменную повязку и строгий взгляд:
— Если рана опять потечёт — сразу ко мне. Или пошлю за тобой.
Он только махнул рукой и, пошатываясь, вышел.
Женщина с абсцессом, которую я лечил, уже стояла у двери. В руках — тёплая вязанка трав, на плечах — новый платок.
— Я… тоже уйду, — сказала она. — Вы мне расскажите что да как делать, а дома родные стены да семья помогут до конца оправиться. Уж сама до дома дойду. Спасибо тебе, мил человек. Не верили мы… а ты — вот какой….
— Согласен, — кивнул я. — Но повязки меняй каждый день. И никаких тяжестей.
Она поклонилась, как перед иконой, и тоже ушла.
Я закрыл дверь, остался один.
Почти
один.Марфа лежала у печки, глаза открыты, спокойные. Слабая, но в сознании.
— Очистка избы? — спросила она хрипло.
— Санитарная, — ответил я. — Осталась только ты. И я.
Она улыбнулась уголками губ.
И впервые за всё время я понял — в доме стало тихо не от одиночества, а от мира.
Ваня вечером зашёл ненадолго. Принёс чистые тряпки, подмёл пол, поставил сушиться очередной пучок багульника.
— У тебя… лицо другое, — сказал он вдруг. — Будто небо увидел.
— Или пережил бурю, — вздохнул я. — Всё хорошо, Ваня. И ты — молодец. Завтра отдохни. День будет нелёгкий.
Он не стал спорить. Только оставил у порога небольшую тряпичную куклу, ту самую, на которой тренировался перевязки делать. Молча. И ушёл.
Я снова остался один.
Вернее — с Марфой. Она дремала спокойно, подоткнув одеяло под бок, где недавно было вскрытое нутро. Веки подрагивали, но дыхание было ровным. Тепло от неё, от печи, от всей этой глиняной коробки согревало так, как не грела никакая больница, никакой город.
Я сел у стены, закрыл глаза.
Где-то в другом времени сейчас вечерняя смена, стерильный свет, звон капельниц, недовольные хирурги, суета коридоров.
А тут — тишина. Огонь. Живая женщина, которой я спас жизнь не благодаря технологиям, а потому что просто не мог не сделать этого.
Я чувствовал усталость костей. Тупую, земную, настоящую. Но и удовлетворение — глухое, почти животное. Я не просто выжил. Я справился. Сложнее, чем с болью. Сложнее, чем со страхом. Я справился с невозможным. Здесь. Сейчас.
И, быть может, я наконец… не чужой.
«День 41.
Изба — тиха.
Пациенты — выписаны.
Осталась Марфа.
Шов — чистый.
Жизнь — продолжается.
Я — жив.
Здесь. И это — мой дом.»
Глава 12
Вчера я оперировал женщину в избе, на кухонном столе. Сегодня я варю ей отвар из ромашки и календулы, проверяю пульс и уже не дрожу руками. Мир, кажется, перестал трещать по швам — на какое-то мгновение.
За сорок два дня в этом мире у меня появился дом. Не просто изба с печкой — а место, куда приходят не чтобы умирать, а чтобы жить.
У меня есть пациентка, которой я спас жизнь. Есть мальчишка, что ходит за мной с глазами, полными смысла. Есть уважение, осторожное, но настоящее.
И есть… слух. Он разносит моё имя по округе, будто я не фельдшер, а нечто между чудотворцем и ведьмаком.
Снаружи — зима подбирается ближе. А внутри — аптечка почти пуста. Осталось немного бинтов, спирта с десяток капель, трамадол ушёл. И всё это — без возможности пополнить запасы. Магазина за углом нет. И не будет.
Зато у меня есть:
Ваня — ученик и помощник, быстро учится;
Небольшой запас мыла и трав;
Несколько банок самогонного спирта — основа для настоек;