Фельдшер XV века

Признание деревни — пока робкое, но устойчивое.

И главное — я жив. А это, пожалуй, главный итог.

Я проснулся рано — раньше солнца, раньше петуха. Как будто внутренний будильник включился на тревожную волну. Печь ещё тлела. В углу — всё тот же ровный, но осторожный вдох.

Марфа.

Подошёл к ней. Осторожно сел рядом, откинул одеяло. Она уже открыла глаза.

— Доброе утро, — сказала тихо.

— Доброе, — кивнул я. — Проверим, как ты у нас там внутри.

Она кивнула едва заметно. Было видно — устала, но уже не такая тусклая, как вчера. Глаза живые. Щёки розовеют. Пульс уверенный. Температура нормальная.

Осторожно приподнял одеяло, расправил бинты. Повязка сухая. Шов держится. Отёк — спал. Я обработал края настойкой календулы, сменил повязку, не забыв заговорщически прошептать:

— Красоты не прибавлю, но жить будешь.

— Ты про шов или про себя? — хмыкнула она.

Я усмехнулся.

— Про нас обоих.

Она снова закрыла глаза, но уже не от слабости, а с облегчением.

Она выкарабкивается. Всё получилось.

Я ещё немного посидел у печки, проверил банку со спиртом — плотно закупорена, не испарился. Сушёные травы на полке — убраны как положено. Всё как надо. А потом…

Стук в дверь. Не спешный. Весомый.

Я сразу понял — не деревенский.

Открыл. На пороге стояли трое: один — в холщёвой одежде потемней, с широким поясом, при сабле; другой — писарь, с дощечкой и оловянной печатью на шнуре; и третий — молодой, в меховой шапке, при перстне на руке и тонкой, но властной манере держаться.

— Здесь живёт доктор? — спросил он негромко, но так, что спина сама выпрямилась.

— Живёт, — ответил я. — И вы по делу, полагаю?

— Я — боярский сын Матвей. Отец мой слыхал, ты тут людей к жизни возвращаешь. И вот я здесь. Поглядеть.

Он оглядел избу, заглянул внутрь.

— И поговорить. У меня вопросы.

Я молча отступил в сторону, приглашая.

Он вошёл, сбросив с плеч дорожную накидку. Уверенный, молодой.

Но в глазах — не злость. Интерес. Осторожный. Умный.

Начинается…

Боярский сын Матвей прошёл в избу, осмотрелся внимательно, но без брезгливости. Не как человек, привыкший к мягким перинам, а как тот, кто не впервой бывает в крестьянском быту. Он окинул взглядом лавки, полки с банками, пучки трав, котёл над печкой. Марфу заметил краем глаза, но не подал виду.

— Ты лечишь? — спросил, не тратя слов на любезности.

— Да. Чем могу, кого могу.

— И чем?

— Травы. Отвары. Настойки на спирте. Повязки, промывания. Иногда — режу. Если нужно.

— Режешь? — писарь чуть качнулся, но Матвей даже бровью не повёл.

— Ночью вырезал гнойную опухоль в животе. Иначе бы умерла.

Он повернулся к лежащей Марфе:

— Она?

Я кивнул.

— Жива. Температуры нет. Шов чистый.

Матвей подошёл, посмотрел на неё сверху.

— Как звать?

— Марфа.

— Добрая ты баба, — сказал он, почти уважительно. — Вон сколько держишься.

Марфа открыла глаза, слабо улыбнулась:

— С таким лечащим — и в могилу не хочется.

Он усмехнулся. Вернулся ко мне.

— Кто ты такой, Дмитрий?

— Фельдшер. Был. В своей земле.

— И откуда же ты?

Я замер. Но соврал бы — он бы понял.

— Издалека. Очень. Туда дороги нет. Только сюда.

Матвей смотрел пристально. Потом вдруг кивнул, коротко и резко.

— Хорошо. Мне не важно, откуда ты. Важно, что ты умеешь.

Он повернулся к писарю:

— Запиши: «В селе Глухарёво пребывает человек, называющий себя Дмитрием. Лечит — по-новому. Люди выживают. Под наблюдение не брать. Пусть работает».

Писарь посмотрел с изумлением, но не спорил.

— И ещё, — добавил Матвей, — если кто из деревенских вякнет про ведьмачество — первыми отвечать будут передо мной.

Он снова посмотрел на меня:

— Ты мне понравился. Умный. Спокойный. Без высокомерия. Делай, что делал. Но помни — ты теперь на виду. И если умрёт кто именно по твоей — отвечать будешь по всей строгости.

— Понял, — ответил я просто.

Матвей кивнул, повернулся и вышел. Писарь за ним, оставив только еле заметный запах печатного воска и тревожной надежды.

Я только успел сесть, как дверь снова распахнулась — на этот раз без стука. На пороге стояла Лукерья, в платке набекрень, с перепуганным лицом:

— Дмитрий! Деду Васе худо! Упал у двора, за сердце хватается! Кричит, что боль в груди, в руку отдает, в челюсть стреляет!

Я встал уже на ходу, схватил сумку и накинул тулуп.

— Где он?

— У коровника! Его туда посадили, но еле дышит! Белый весь!

— Жив ещё?

— Да! Но глаза стеклянные…

— Беги вперёд, скажи, чтоб грелись тряпки и кружку воды тёплой дали. Я сейчас.

Марфа только подняла бровь с лежанки:

— Иди. Он нас пас, теперь ты его — вытаскивай.

Я кивнул, сжал её ладонь и выбежал.

Дед Василий сидел, привалившись к бревну, как тряпичная кукла. Лицо — пепельное. Веки подрагивают, губы сухие. Правая рука сжата в кулак, прижата к груди. Левое плечо дёргается — боль отдаёт туда. Классика. Сердечный приступ. Скорее всего — острый инфаркт миокарда.

— Вася! — я сел рядом, достал валидол, оставшийся в таблетке из кармана, вдавил ему под язык. — Слушай меня. Дыши ровно. Медленно. Не напрягайся.

— Болит… сильно… — прошептал он. — Как… огнём.

— Знаю. Потерпи. Всё делаю.

Я проверил пульс — нитевидный, частый. Давление — никакого прибора, но по пульсу и цвету кожи всё ясно: падает. Нужно срочно стабилизировать.

Достал из сумки нитроглицерин — в одной из аптечек была старая таблетка. Повезло. Размельчил, под язык. Отлил полглотка спирта, смочил тряпку, приложил к груди. Дал ему маленький глоток воды — не больше.

— Лежать. Молчи. Всё будет.

Через пять минут дыхание чуть выровнялось. Лицо порозовело. Он всё ещё морщился, но глаза уже смотрели осмысленно.

— Пройдёт? — прошептал.

— Не сразу. Но ты крепкий. Главное — не двигаться и не говорить. Дыши. Просто дыши.

Пока я сидел с ним, контролируя пульс, к нам подошёл Ваня, принеся одеяло. Потом — Лукерья с горячим настоем мяты. Я дал деду чуть-чуть.

Минут через двадцать приступ стал спадать.

Я только тогда понял, как у меня гудит в голове — от напряжения, холода, страха. Но дед выжил. Сейчас выжил.