Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— Игорь, — сказал она, — я не могу понять, тут у тебя линия жизни прерывается на несколько лет. Ты вроде бы и жив, и вроде нет тебя. А после снова тянется, но такая непонятная, как будто полностью зависит от тех лет, которые в разрыве.

Тут я гордо засмеялся, что рука моя такая необычная, и мы продолжили шумное возлияние. А посадили меня года через два, и то гадание я сразу вспомнил. А связь последующей жизни с этим провалом — песня особая, раздолье для психологов, пишущих о том, насколько наша жизнь текущая, поступки и привычки наши определяют собой будущую судьбу. И тут я ненадолго отвлекусь.

Когда-то в молодости написал я большую пьесу. Вся она была беспомощной и вялой. Один приятель мой, по театральной части дока, прочитав ее, сказал:

— Старик, порви это и выбрось. Или выбрось, а потом порви. Ты никакой не драматург. Единственно приятное во всем твоем труде — это образ автора, и то лишь потому, что я тебя лично знаю, в пьесе его видно плохо.

Я огорчился и послушался. Однако в этой хилой драме была одна идея, до сих пор созвучная моим представлениям о жизни и судьбе. Там кроме главного героя (непрерывно он болтал разные шутки, за что его по справедливости карали) был еще старик, время от времени возникавший в очень разном виде — то цветущим и самодовольным оптимистом, то изнуренным желчным мизантропом. Это было будущее главного героя, ибо в зависимости от совершаемого им менялся облик его старости. Я и посейчас уверен в том, что мы своим текущим выбором поступков почти полностью определяем свое завтра. И то влияние обрыва линии на мою жизнь после того, как она снова возродилась, — очень мне сегодня понятно.

Издавна связано с цыганками почти любое предсказание будущего, и мы известно как относимся к таким гадалкам. Но только до поры. Уже сидел я в следственном изоляторе примерно месяц или два, жена везла мне передачу. С нею вместе ехал мой свояк, его семья была в отказе, выезд их в Израиль выглядел пустой мечтой. А в электричке вдоль прохода шла цыганка, безуспешно предлагая пассажирам погадать. Жена моя таких вещей очень боится и не любит — когда цыганка с ними поравнялась, жена ей сунула три рубля и отказалась от гадания, а свояк сказал цыганке снисходительно, что он и сам ей может погадать. Цыганка деньги с благодарностью взяла, остановилась на мгновение, на них обоих глядя, и сочувственно сказала Тате:

— Ты не огорчайся. Враги роют-роют, но не нароют, снова с тобой будет твой любимый, только не сразу.

После чего перевела взгляд на свояка и усмехнулась.

— А ты, умник, — сказала она, — сегодня как домой вернешься, там тебе лежит бумага важная, ты ее долго ждал.

И снова поплелась неторопливо по проходу. Вернувшись домой, свояк мой обнаружил разрешение на выезд. Кто-нибудь возьмется это объяснить? Я — нет.

А недавно мы услышали с женой историю прекрасную и столь же поразительную. Нам ее повествовала женщина за пятьдесят, счастливая донельзя, пребывающая до сих пор в благодарном удивлении перед судьбой. В Америку она приехала недавно, к одиночеству уже почти привыкла (муж у нее умер) и в жизни крупных перемен не ожидала. А подруга ее как-то попросила составить ей компанию, пойдя к гадалке, — некие психологические ей нужны были детали для статьи. И та пошла. Раскинув карты, ей гадалка странные, совсем невероятные слова сказала: что она в очень скором времени выйдет замуж замечательно удачно, будет счастлива, а муж ее — он из России вроде и не из России в то же время, ее намного старше, очень много пережил, два у него сына и полно в доме собак. Она на это усмехнулась не без горечи, а несколько дней спустя, когда была в гостях у старого приятеля, познакомилась с немолодым мужчиной из Литвы. Сидели они, пили-разговаривали, а когда она собралась уезжать, сказала, что дороги она знает еще плохо, и он ей предложил ехать за его машиной. Время еще было непозднее, и на предложение посмотреть его собак она охотно согласилась, ибо старая собачница сама. А в доме у него они опять разговорились. И в гетто был он, и концлагерь пережил, а сыновья его (жена — покойница) уже давно выросли и живут отдельно. Словом, по дороге домой вдруг с ужасом она сообразила, что это в точности тот самый, о котором говорили карты. И сошлись они мгновенно — в нашем возрасте, с замечательной простотой сказала женщина, глупо тянуть время и кокетничать. И все было прекрасно, только он пошел к врачу однажды — обнаружилось, что опухоль, довольно частое явление у мужчин в возрасте. И надо делать операцию, которой неминуемое следствие — трагедия для семейной жизни. И тогда пошла опять она к гадалке: дескать, полностью сбылось, но как же счастье? И гадалка снова раскинула карты и смущенно сказала, что не видит никакой операции. И женщина пошла домой угрюмо. А ее мужу позвонил приятель в тот же день: в каком-то городе у его коллег уже работает лазерный аппарат, и никакой не надо операции, все нужное делается лазерным лучом без никаких от этого последствий. Я что-то, может быть, по медицинской части переврал или напутал, только суть этой рождественской сказки передал я совершенно точно.

С удовольствием на этой бы странице я оставил чистое пространство, ибо каждый — я уверен — может приписать сюда подобные истории. Поскольку мизерно и жалко наше знание о мире, и невероятное нас окружает так же тесно, как одежда будничного дня. Незнаемое, непознанное, однако вряд ли непостижимое, поскольку кажется порой, что не сегодня завтра нечто обнаружится, и станет ясно, что же именно нам предстоит искать и измерять, поскольку ведь пока и это непонятно.

Один давний приятель рассказал мне поразившую меня историю. Он как-то утром ехал на работу в очень угнетенном душевном состоянии. В семье у него пошли тяжелые нелады и взаимные обиды — словом, он собрался уходить от жены и сумрачно об этом размышлял. По радио шла в это время передача, некая теологически настроенная женщина с уверенностью утверждала, что задумавшийся человек почти немедля получает ответ на свой любой вопрос, и надо лишь уметь услышать или же увидеть этот ответ. Приятель усмехнулся, посмотрел по сторонам и вдруг увидел шедшую по улице его давнишнюю любовницу. Он сразу вспомнил все тяготы их короткого романа, мерзкие подробности разрыва вспомнил и поехал дальше. Он поехал дальше и за полчаса дороги увидал по очереди еще трех своих былых подружек. Одна куда-то шла, другая дожидалась перехода, третья с кем-то разговаривала. Все это происходило отнюдь не в центре города, такое совпадение было совершенно невозможно, теория вероятности с очевидностью и крепко нарушалась. На работу он приехал с полной убежденностью, что уходить не стоит.

Я так много всякого уже наплел в этой главе, потому что никак не поднимается рука приступить к тому, из-за чего я всю ее затеял. Уподобляя служителей музы Клио гадалкам, кто-то (чуть не Гегель?) замечательно сказал, что историки — это пророки, предсказывающие прошлое. И в отношении вчерашней лишь истории России это более чем справедливо: столько неизвестного таится там, что хоть иди к гадалкам, если нет терпения дождаться, пока до этого доберутся историки. Точней — пока их пустят в эти дебри, поскольку множество архивов так и пребывают под замком. Или уже сгорели, ибо среди всякого верховного надзорсостава в нашем лагере мира и труда было изрядно много предусмотрительных людей. И то, о чем хочу я рассказать, — покуда белое пятно. Если и было вообще. Но — по порядку.

Сегодня по журналам и газетам нескончаемые протекают интервью, из коих выясняется, что все до одного, кого ни спросишь, самоотверженно и беззаветно боролись с советской властью, от нее терпя различные за это неприятности. Даже эстрадные певцы рассказывают такое, что даешься диву, сколько было мужества в их тонких певчих организмах. А так как я никогда с советской властью не боролся (по лени, трусости, разгильдяйству и душевной темноте), то мне очень застенчиво и странно излагать некую версию, которую пока что опровергнуть или подтвердить возможно только с помощью гадалок. Когда-нибудь откроются архивы — если они есть, и обнаружат наши внуки много нового. Которое, конечно, им будет так же до лампочки, как нам — загадка, например, травили англичане Бонапарта на острове Святой Елены или же он умер сам.

В пользу того, что домыслы мои не плод фантазии и не от мании величия (бреда преследования и т. п.), — тот важный факт, что Виктор с Ирой Браиловские (центральные фигуры этой версии) со мною разделяют мою точку зрения, что редкость в отношении ко мне этих умных и проницательных людей.

Теперь — о сути дела. В конце семидесятых годов настолько плохо обстояли все дела у советской власти, что было ей задумано несколько сильно отвлекающих мероприятий. Это ведь только говорится так красиво и неопределенно: эпоха застоя — а на самом деле это было время неостановимого гниения. А уже отсюда очевидна польза крупных и красивых действий — демонстрации имперской мощи, например (кто знал, что обернется маленький Афганистан таким позором?), а то и вскрытие врага, из-за которого проистекают государственные беды. Я лично убежден, что к зарождению разных спасительных идей такого рода тесно был причастен Андропов — фигура до сих пор загадочная, небанальная, особенно на фоне того дома престарелых, что образовался к тому времени в Кремле. А что фигура крайней подлости — так ведь и это как бы естественно, поскольку речь идет о государственном масштабе, и Макиавелли тут закрыл своей персоной и трудами любые пустословия о нравственности. Писание стихов, любовь к живописи, явные личностные черты — донельзя непростой и многослойный был Андропов человек. Отсюда мне и кажется, что та идея, о которой я хочу рассказать, исходила именно от него. Напомню кратко (я писал уже об этом), как попал я в руки правосудия. В мае семьдесят девятого года был я вызван якобы по поводу отъезда (мы уже полгода как подали заявление), но провели меня в маленькую комнату, где два симпатичных молодых чекиста предложили мне сотрудничать с конторой. (Кстати, расшифровку аббревиатуры КГБ как Конторы Глубокого Бурения сочинил некогда именно я, чем рад похвастаться.) Обещали мне не только ускорение отъезда, но и всяческую помощь впоследствии. А интерес их был — к подпольному журналу «Евреи в СССР», а точней — к редактору этого журнала, другу моему Виктору Браиловскому. Я что-то должен был на него показать, а что конкретно — мне пока не говорилось, я сначала должен был им дать согласие. На все посулы ихние я отвечал дурацким смехом, а сотрудничать категорически отказался. Угроз не было. Но в конце нашего недолгого разговора один из них сказал:

— Игорь Миронович, мы вас непременно посадим. Вы оказываетесь свидетелем того, что можно нас послать на хуй и спокойно после этого гулять на свободе. А вы — коллекционер, вы человек уязвимый.

И на это я в ответ беспечно засмеялся, мы расстались очень мирно и спокойно. А спустя три месяца я в августе был вызван в город Дмитров в качестве свидетеля по какому-то неведомому делу. Я туда поехал и уже домой не вернулся. Привозили меня на три обыска, но уже в качестве арестованного. Два мелких пригородных вора (один в лагере уже сидел, а второй — на «химии» отбывал) показали, что они мне продали пять краденых икон. Заведомо краденых, так как я об их происхождении якобы знал. А так как у меня при обыске их не нашли, естественно (их просто не было в природе), то судить меня пообещали не только за покупку, но и за сбыт краденого, такова была простая и неопровержимая логика советского правосудия. А за время трех целодневных обысков забрали у меня не только всю коллекцию живописи, но и гору самиздата с тамиздатом, записные книжки, рукописи, даже книг немного (в том числе — и Библию зачем-то). И сидел я, наслаждаясь новым для меня общением с некрупным уголовным отребьем, настораживаясь очень постепенно. Ибо все это сперва казалось мне каким-то глупым и случайным недоразумением.

Следствие по моему мелкому и рядовому делу длилось жутко долго — около полугода. И какие-то всплывали на допросах обстоятельства, точней — вопросы, от которых холодок бежал по коже. Так однажды мне зачли огромный список разных лиц — на каждую фамилию я должен был ответить, знаю ли я такого человека. В списке этом кроме моих давних знакомых (и незнакомых) вдруг мелькало имя африканца — был, например, шофер посла Республики Чад и разные другие, столь же неизвестные мне иностранные имена. А рядом — имена, весьма в те годы звучные, — священник Глеб Якунин, например, или Владимир Альбрехт, автор знаменитой некогда книги «Как вести себя на допросах». Зачем по делу мелкого уголовника составлялся этот странный список? И было много всякого другого непонятного, не хочется зазря перечислять. А от моей семьи незримое и постоянное участие Лубянки в этом деле даже не скрывалось (некий тип оттуда долго убалтывал, настаивая и грозя, мою тещу, чтоб она меня во имя блага всей семьи уговорила все признать — что именно, он умолчал). И детективные клубились разные события на воле в это время, мне усиленно приклеивался облик матерого и крупного преступного дельца.

Вернувшись, я эти истории собрал воедино. Из мозаичных обрывков вырисовывалась очень достоверная картина. И в нее (весомый признак достоверности) укладывались, не противореча, все поступки многочисленных участников игры.

Ибо игра была задумана — серьезная и освежительная (не для нас). Намечался, по всей видимости, крупный и шумный процесс, в ходе которого еврейское движение за отъезд обретало некий совершенно иной и сильно пакостный характер. Именно евреи оказывались полностью виновны в той атмосфере общего брожения, которая была в империи в те годы очень ощутима. Ибо именно они все это брожение питали с помощью вековечного еврейского подрывного средства — деньгами. Источник этих денег стал бы темой особенно болезненной, поскольку не из мировых неисчерпаемых запасов еврейского капитала брались эти средства, а из недр самой России, обездоленной и без того. Евреи занимались вот какими тайными делами: всюду ими покупались разные художественные ценности. По бросовым, конечно, ценам, ибо евреи дорого платить не любят. Далее по нашим тайным каналам (у евреев их всегда было достаточно) эти ценности переправлялись на Запад, продавались там на аукционах за бешеные деньги, деньги эти возвращались в Россию, тут и начиналось главное. Шли они не только на помощь семьям еврейских отказников, но и на все подрывные движения и комитеты — за права ли человека, за охрану ли прав верующих, на поддержку нелегальных изданий любого вида. Евреи оказывались финансистами всего антисоветского брожения и тем самым — отравителями всех идеологических колодцев. Оставалось лишь найти человека, на котором убедительно сходились уголовные и антисоветские пути.