Германтов и унижение Палладио

Оставалось выяснить, усмехнулся собственной наивности Германтов, кто же был арбитром на ринге. Кто смог бы увидеть, как незыблемая каменная форма калечилась кистью и как она же, форма, преображалась стихией живописи в нечто неожиданно новое, неожиданно совершенное? И кто, кто сначала задал направленность взрыву-вспышке, а затем будто бы прекратил в художественной кульминации бой камня и красок? Если воспользоваться выспренним языком масонов – Великий архитектор Вселенной, воплотитель-выразитель внеличностных космических сил?

Пусть так, пусть так.

Покачивался в кресле, всё ещё усмехаясь.

Деконструктивизм? Гармоничный деконструктивизм?

И вовсе не завидовал он творцам, что бы ни говорил когда-то Шанский об имманентно присущих искусствоведам комплексах, нет, ни капельки не завидовал, тем паче, что с чувством превосходства мог прощупывать в кармане лицензию на отстрел… Германтов ведь, пусть и прятавшийся немалое время в тени, за спинами великих, был причастен к их славным деяниям, был он в известном смысле на равных с ними, ибо в общий круговорот творчества был вовлечён-включён, ибо неожиданные идеи его служили катализатором давних художественных деяний, а Палладио с Веронезе сам он инстинктивно за эту самую совместную включённость благодарил; к тому же они-то, оба, умершие почти пятьсот лет назад, оставались его надёжными работодателями… Они же, не забудем, оказывали ему при этом нешуточное сопротивление.

И, опустив кресло на все четыре ножки, словно вернулся к беседам с Соней: вилла Барбаро – умна? Несомненно, как самовыражение этих взламывающих кажущуюся гармонию сил, как художественное предъявление самой борьбы противоположностей – умна! Ум, приращение ума – вот оно, главное наше приобретение от скрытой борьбы Палладио и Веронезе! И как же, оказывается, глубок теперь ум виллы… Ум её сложностью и глубиной своей обязан именно деконструктивизму; ну да, без живого столкновения, зрительно сломавшего первичную и совершенную, слов нет, изначально совершенную архитектурную схему, без ответного её, совершенной схемы, сопротивления напору кисти, наново и неожиданно восстановившего особый напряжённый баланс сущностей с видимостями, а самую радужную и изначально плоскостную живопись сделавшего, в свою очередь, объёмно-пространственной… Ну да, ну да, и вовсе не синтез это уже в стандартном понимании «ведов» с подрезанными крылышками, а образный, из противоречий сотканный живой симбиоз.

А если всё так и есть, если особый баланс так умно воссоздан, то почему – «Унижение Палладио»?

Ну-ка, и тоже на раз-два-три, – почему?

Германтов обрадовался: задняя мысль безотказно сработала! Да, да, цель его долгих непростых размышлений и вроде бы схоластичных споров с самим собой ведь сводилась ещё и к тому, чтобы читатель вдруг озадачился; это был один из коронных германтовских приёмов, завлекавших в ловушку: не отрицая общеизвестного, поколебать краеугольные камни мифа и… Юрий Михайлович ведь заранее знал возражения своих ползучих критиков, заранее знал и о недоумениях будущих читателей: какая такая униженность Палладио? Помилуйте, профессор, вы в своём ли уме? А его купольные церкви на островах лагуны – выразительные силуэты фонового венецианского великолепия, а театр Олимпико и роскошные, при структурной простоте и выисканности лаконичных деталей, дворцы в центре Виченцы, а романтические виллы, разбросанные меж зелёными всхолмлениями Венето… Что? Помилуйте, помилуйте, достопочтенный ЮМ, какое же это унижение? Если он и проигрывал, как случилось по воле чересчур придирчивых дожей, в конкурсе на проект моста Риальто, так ведь проигрывал за компанию с самим Микеланджело… Не обманемся, однако, давними очевидностями! Творческая судьба Палладио, при всех выпадавших ему неприятностях, сложилась счастливо, речь же пойдёт о долгом унижении чистых зодческих принципов, от него самого, от личности его, впрочем, неотделимых; увы, Палладио как выразитель высоких претензий зодчества исторически просчитался: он-то сам остаётся культовым архитектором, из него, пусть наломав копий, замешав на елее краски, икону сделали, с этим-то не поспоришь, а вот культ архитектуры как глубокого серьёзного искусства давно никому не нужен. Что же до виллы Барбаро и живописной агрессии Веронезе, первого, пожалуй, визуалиста в близком нам понимании этого становящегося как хвалебным, так и ругательным слова, то – сие лишь начальный акт унижения, его поначалу ещё плодотворная по-своему, как это ни парадоксально, прекрасная отправная точка, а уж когда идейная парабола развернётся неудержимо в будущее, этапы унижения уже всего зодчества, его дальнейшего, растянутого на века и опустошавшего – вплоть до нынешней деградации – унижения-упадка конкретизируются…

Опять покачался в кресле: время бежит, всё быстрее бежит, и все мы, подумал, когда умираем, обязательно оказываемся унижеными этим равнодушным к нам бегом. Кто-то, точнее, не кто-то, а абсолютное большинство из нас, унижены забвением, а иные, наоборот, – грядущим посмертным успехом, славой, подгоняющими факты реальных жизней-биографий под ситуативные нужды будущего, актуально перепридумывающими судьбы, мифологизирующими избранные фигуры, чтобы по сути их неповторимые черты отменить; под напором убегающего времени крошится, а затем и развеивается вовсе, как развеивается прах, всякая прошлая индивидуальность, нет мировых сил, способных, если бы было такое намерение, пресечь манипуляции времени, защитить и сохранить от его вздорных посягательств неуловимо-подлинное когда-то «Я».

«А у манипулятора-времени всегда есть конкретные пособники-доброхоты вроде меня, – посмеиваясь, подумал Германтов, – я-то чем занимаюсь? Я со всеми своими чумными идеями, со всеми концептами-сверхзадачами-озарениями – всего-то инструментик всеобщих надмирных манипуляций?»

Однако – не стоит торопиться с выводами относительно цели и механики унижения нахрапистым визуализмом лично Палладио и оставленного им наследства, палладианства, и уж тем более не стоит пока увлекаться общими проблемными планами.

И вообще это не его задача, нет-нет…

Лучше подольше подержать воображённое-увиденное в себе, как нечто личное: соотнести со вкусами своими, разглядеть-распробовать во всех конкретных и сиюминутных оттенках.

И – пока не распробовал, он будто бы самого себя пытался увести в сторону и сбить с толку – прочь, прочь пугающие смелостью догадки и визуальные наваждения, сводящие многие смыслы к одному слову, хотя он ещё вернётся к догадке-озарению по поводу деконструктивизма попозже, наверняка вернётся, но в своё время… Пока «Палладио + Веронезе =?». Да, да, пока – стоит растянуть распознающее удовольствие – пусть будет вопрос, большой и жирный вопрос! Поиски ответов на него сулят столько ещё открытий. А вот начальная цель Германтова – увидеть наконец виллу Барбаро в натуре – вдруг упростилась, прояснилась. В книжных иллюстрациях и на экране компьютера – общедоступная плоскостная статика отдельных картинок, избранные цветовые экстазы, хоть бери каждый из них в свою рамку: порционное ублажение глаз облегчённо-бездумной декоративностью, а он-то отправляется на натуру за цельными трёхмерными впечатлениями-переживаниями, за остро-динамичными, уникальными в непредсказуемой череде своей ракурсами.

Неожиданный ракурс всегда ему помогал… Вспомнил флорентийский бар, окно, грань баптистерия и махину собора, угол его, а над углом – фрагмент купола в неожиданном ракурсе; вспомнил и радостно вскинул к потолку руки – вот именно, Ракурс с большой буквы! – верилось ему, и сам по себе способный направлять-ориентировать поисковый взгляд, ещё и волшебно возбудит всё серое вещество, добавит к пяти процентам работающих клеток мозга ещё какую-никакую толику активных клеток, а если не добавит, то по крайней мере резко активизирует клетки-нейроны из пятипроцентной, как-никак узаконенной Создателем квоты.

Ракурс… неожиданный ракурс-посыл; ракурс-знак как сгусток искомых форм, как посыл свыше, заставляющий перекомбинировать все прошлые знания и – за горизонт заглянуть; за ракурсом он и ехал в Мазер, за чем же ещё?

С надеждой посмотрел на львиную маску; улыбка её и впрямь обнадёживала.

Так, о чём он?

* * *

Пролистывал файл «История и биографии».

Сколько раз он уже машинально пролистывал этот файл! И – дополнял; вот и сейчас пальцы машинально побежали по клавишам… За мыслями было трудно угнаться, он их торопливо загонял в «память», надёжно защищённую хитрейшими антивирусными программами…

О Палладио всё то, что хотели знать о нём, узнали уже! Во всяком случае, думали, что узнали, проштудировав знаменитую его книгу о зодчестве, ту, на которой сиживал в своё время за завтраками-обедами-ужинами маленький Юра Германтов, да ведь и после издания труда Палладио, за пятьсот-то лет разбирательств и подражаний, написаны и прочтены были горы других, самых разных книг. Недаром, совсем недаром именем Палладио назван отдельный стиль… И если человек – это стиль, то Палладио выразил-подтвердил сию красивую формулу с высшей степенью убедительности, буквально. Однако название есть, а вот сам-то стиль крайне трудно определить, разобрать-понять; из полемической вредности Германтов частенько хмурил лоб и спрашивал записных знатоков: что такое палладианство, а?

Убеждённые «ампирщики», покорённые строгими колонными портиками под треугольными шапками фронтонов, видели в Палладио предтечу классицизма, и разве были они не правы?

А критики-догматики, до гроба верные лишь аскетичной древнегреческой тектонике, искренне не понимали, как можно отыскивать хоть какие-либо закономерности у Палладио, будь то пропорции или структурные принципы. Святая правда, Палладио не повторялся – шаблонами пользовались его последователи. И конечно, Палладио, даже Палладио-теоретика, мало занимали искусственно драматизированные в позднейшие времена и будто бы навечно канонизированные кастой адептов честнейшие отношения стойки с балкой, которые якобы и определили содержание античной архитектуры… Германтов отвёл взгляд от экрана, откинулся на спинку кресла, вспомнил базилику в Виченце, её пластически-мощный и роскошный, насыщенный разномасштабными формами, потребовавший редкостной находчивости в компоновке и прорисовке деталей, прямо-таки – барочный фасад из белого истрийского мрамора…