Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
Зазвонил телефон.
Германтов удивлённо снял трубку.
– Простите, это профессор Германтов? Юрий Михайлович? Здравствуйте! Извините за беспокойство. С вами говорит Загорская, Инга Борисовна из Театрального музея… Я по поводу аукциона, который на будущей неделе состоится в… Там выставляют на продажу… Музей очень заинтересован в приобретении… – Германтов разозлился, но одёрнул себя, постарался мобилизовать всю свою джентльменскую выдержку и не сорваться, хотя это было уже похоже на прескверную шутку, его будто бы захотели вывести из себя: опять венецианский аукцион. Загорская? Вроде бы знакомая фамилия, подумал Германтов, но откуда – знакомая, почему – знакомая? Так-так, слушал: – На одном из рисунков Юркуна, выставляемых на продажу, – не умолкала Инга Борисовна, – сцена из оперы, мы предполагаем, что Юркуном могла быть изображена Лариса Германтова-Валуа, ваша, если не ошибаюсь, мама… Хотелось бы с вами встретиться, чтобы уточнить… – так-так, нарочно не придумать такое: на одном аукционе,
– Теперь я попрошу меня извинить, – твёрдо сказал, окончательно взяв себя в руки, Германтов, – у меня, многоуважаемая Инга Борисовна, на беду – страшный цейтнот, встретиться с вами я смогу лишь дней через десять, не раньше… То, что вы мне сообщили, крайне любопытно, спасибо, однако… Очень сожалею, очень, если надобность во встрече со мной после этого аукциона не отпадёт, буду рад…
Да, да, и даже не через десять дней, а после, только после того, как допишет книгу! Ничего себе карантин! Даже дома не укрыться, прорвался-таки звонок. Но – откладывайте до лучших времён свои вопросы, Инга Борисовна, его, профессора Германтова, – нет, понимаете? Он ни в каких, даже самых малых деталях не согласится поменять свои планы; сегодня – последняя перед отлётом лекция, следующая – более чем через неделю. И, само собою, тайная неделя эта – Венеция, Виченца, Мазер, – неприкосновенна; да, тайная, он ведь по своему обыкновению о своей поездке «на натуру» никого не ставил в известность, о намеченной поездке и на кафедре-то не знали.
На карте Венето лежала не только лупа, но и листок с расписанием пригородных поездов из Венеции; о, Германтов, что называется, дурью маялся – заблаговременно изучил железнодорожное расписание в Интернете, подобрал самый удобный поезд – хотел приехать часам к одиннадцати, чтобы тени уже не были длинными… такие тонкости занимали.
А палаццо Корнер-Спинелли – вспоминал, удивляясь навязчивости своих мыслей, – у пристани Сан-Анджело, это чуть в стороне от его привычных венецианских маршрутов, а четырнадцатого марта, когда состоится весь мир всполошивший аукцион… В стороне, не в стороне, а в престранное, если не сказать дурацкое, положение он поставлен в связи с этим аукционом, о котором он сейчас хотел бы вообще не знать, по крайней мере, забыть. Заглянул мельком в набросанную для себя памятку. Удача! Как раз на день аукциона намечена поездка в Мазер, он вернётся в Венецию поздно вечером: уже прикроется лавочка, никаких ударов молотка он не услышит.
Комиссар с полицейским на скоростном белом катере – хищный острый нос вскидывается над зелёной водой, днище, прыгая, шумно шлёпает по встречным волнам – уже летели к Джудекке.
Вот он каков, этот эксклюзивный глиссер!
И я мог бы так летать над волнами, если бы согласился раскошелиться на «Киприани-Хилтон», – подумал Германтов и переключился на другой канал.
Может быть, не держать фасон, а позвонить сейчас Наде-Насте? Почему она, прикидывавшаяся ангелом-хранителем, про него забыла?
На думской трибуне ораторствовал Жириновский.
Потом финансовый аналитик в двубортном костюме пытался объяснить, почему вопреки всем классическим законам экономики растёт доллар: с одной стороны, долги перекредитованной Еврозоны ослабляют евро, с другой стороны, рекордный дефицит бюджета США… Однако Китай, эта гигантская фабрика, снабжающая дешёвым ширпотребом Америку…
И в новостях всё то же: растущее влияние сомалийской мафии в Мальмё, где сомалийцы составляют уже тридцать процентов населения, беспокоит шведских парламентариев, имамы главных французских мечетей предъявляют ультиматум светским властям, беспомощные экологи мечутся между тушами китов-самоубийц на австралийском пляже, террорист-нигериец схвачен на авиарейсе Амстердам – Детройт, тонет в океане кипятка Ульянка…
А-а-а, Ватикан всерьёз попал под раздачу: главный банкир Ватикана пока удерживается в кресле, но корыстно-пакостный камердинер понтифика, не посчитавшийся с конфиденциальностью папской переписки, а также установивший «жучки» в папамобиле, уже арестован; такой вот католический детектив…
И сразу за новостями и рекламой клиники пластической хирургии – тоже детектив, только старый, советский, чёрно-белый ещё. Доблестные наши разведчики, выявив в Антверпене осиное гнездо цэрэушников, готовят тайную операцию; ну да, своё гнездо враги свили на щелевидной улице, упиравшейся в парк Костюшко… Залитая скользящим светом боковая стена университета, на переднем плане – угол чёрного дома с бликующей витринкой ресторанчика и двухэтажными литыми антрацитовыми атлантами, которые поддерживали закруглённый балкон Гервольских.
Открыл машинально электронную почту; распечатки не было, словно все они там, в «Евротуре», вымерли.
А наглый аноним-москвич ответа на своё письмо не дождётся!
«Не дождётся!» – радостно, даже с азартом, повторил Германтов,
дабы не испарился сразу боевой дух.Он, конечно, в странном, даже двусмысленном положении оказался; аукцион, Ванда в Венеции… Да ещё это московское письмо. Он оповещён, а отправится в Венецию, сделав вид, что ничего про аукцион не знает?
Приказал себе не отвлекаться.
Германтов, как и планировал, приехал на одиннадцатичасовом поезде, и направлялся уже от фонтана Нептуна к вилле Барбаро.
Нет замка на решётчатых воротцах?
Нет!
Шёл медленно, нагнетал волнение и – предвкушал визуальный шок: вот-вот окажется внутри чуда.
Его притягивал интерьер… Ну да, начитался: идеальный синтез живописи и архитектуры; скорей бы войти в этот идеальный синтез, скорей; притягивало всё то, чего он ещё не видел.
Но пока нейтральный – типичный для Венето – пейзаж.
Вилла – ювелирно тонко выделанная вещь в оправе оцепенелой небесно-лиственно-травяной первозданности; лишь плывут и плывут навстречу ему, приближающемуся к сказке, светлые прозрачные облака.
Пологий, еле ощутимый подъём по гравийной, разрезавшей надвое идеальный газон аллее, осевой, ведущей к главному входу; по мере приближения к вилле, оседают фоновые деревья, волнистые контуры холмов… Да, справа от виллы, за рощицей высоких лавров, в конце ещё одной, косо отходящей аллеи – ещё один портик, шестиколонный, чуть за ним – купол… Пантеон и храм как пространственные довески к вилле; достраивая их, Палладио умер…
Приближаясь к вилле, Германтов мысленно рассматривал её план.
Симметричный, изысканно-простой, как всегда у Палладио, план; и как всегда, в строгой уравновешенности помещений-пространств и масс-объёмов, в гармоничном покое плана, основанного на пересечении под прямым углом двух осей, ощущалась скрытая энергия: центральное ядро, с крестовым залом – на поперечной оси, продлевающей ось центральной аллеи; на неё, эту ось, нанизываются также внутренний двор, полукруглый бассейн, а на продольной оси – анфилады, налево-направо… Серьёзность и чёткость как творческого ума, так и творческого метода, которые прочитывались при первом взгляде на план, основывались на незыблемой вере? Вере – во что? Трактат Витрувия вовсе не служил для Палладио катехизисом. Не поэтому ли архитектура Палладио, в отличие от внешне наследовавшего ей, будто бы картонного, изобразительного ампира, всегда оставалась живой, телесной – камень словно обретал дыхание и непременно преображал органикой своей серьёзную и чёткую схему? В материально-пространственной натуре всё, что замысливал Палладио, оживало: всё в натуре получалось у него куда сложнее и интереснее, чем на бумаге, в этом Германтов неоднократно убеждался.
Поэтому-то и отправлялся в Мазер… Смешной вопрос, но повторяемый раз за разом: что нового для себя надеялся там увидеть?
Что нового – сверх того, что на выбор предлагала ему память компьютера?
Нетерпение нарастало, лишая его привычной уравновешенности. Он натуру хотел поскорей увидеть, ничем и никем не превзойдённую живую натуру! Он ведь успел намозолить уже глаза, рассматривая на экране идеальные статичные, ортогональные, изолированные одно от другого, с обязательными пограничными пробелами выложенные изображения; ох уж эта компьютерная «нарезка»… И в книгах, старых и новых, и, само собой, в Интернете – повсюду разрозненные изображения; пожалуйста – тёплая ли по колориту роспись свода в Зале Олимпа – восьмиугольник с изображениями олимпийских богов, – поменял кадр – похолодевшая гармония в Зале Венеры… И опять красноватая плоть богов, опять призрачно-зелёная, с отливом голубизны, листва. Вот вам, разинувшим рты, лазоревое небо плафонов с оплавленными золотом облаками, вот вам тенистые беседки, увитые виноградной лозой, вот – сезанновские, чьи же ещё? – яблоки, а вот маняще нежные дали простенков с античными руинами, водной гладью и цепями прозрачных гор… Да, на каждой из чистых в многокрасочной первозданности своей, будто бы новеньких, уже навсегда, как кажется, сохранённых электронно-цифровым колдовством картинок всё воспроизведено колористически достоверно, чётко и свежо, ярко, но на каждой из ортогональных картинок – из-за выделенности её из целого и отдельности своей – плоско; как если бы все исследователи этой сладострастной живописи, всех её локальных цветовых вспышек, живые впечатления свои свели к условным фрагментам: оснащались-вооружались шорами, самозабвенно вперивались взглядами в тот ли, этот изолированный фрагмент, смотрели-рассматривали частности, а главного, особого, направленного – куда, кем направленного, это ещё вопрос, – взрыва живописности внутри и поверх архитектурной гармонии так и не увидали. А вот оно, главное, где… Сверхзоркие, подключённые к кластерам суперкомпьютеров, телескопы ныне пытаются заглядывать в непостижимо далёкое, отстоящее на миллиарды световых лет прошлое, дабы в спектрах «реликтового излучения» рассмотреть миг рождения из пустоты нашей Вселенной, а Германтову на дорогущую оптику не надо тратиться, пусть и всего-то сквозь пять веков, выстроив обратную перспективу, смотрит он, а всё тёмное и скрытое невооружённым жадным зрением своим постигает – вот где бесспорно-подлинный, дождавшийся-таки оглядки его Большой взрыв!