Германтов и унижение Палладио

– Грядут перемены, – сказал, входя в кухню, Махов. – Сталин умер.

– Будем надеяться, – кивнул сталинский лауреат Сиверский, снимая чайник с плиты; он уже слышал новость по радио и, конечно, не мог предположить, что по прихоти долгожданных оттепельных перемен получит по шапке.

Но это потом, потом – тогда ни слова скорби не услышит дома Германтов об эпохальной кончине…

А школьное обучение со всеми контрольными, экзаменами, четвертными-годовыми оценками, аттестатами и похвальными грамотами превращалось в формальность, вполуха он выслушивал объяснения учителей, машинально делал уроки, а пятёрки с четвёрками неторопливо заполняли его дневник. Впрочем, изредка случались и тройки – если бы знал о них Липа, то, конечно бы, огорчился, – тройки изредка получал он по математике. Математичка Нонна Андреевна вполне ценила Германтова за ум и сообразительность, но снижала ему оценку за невнимательность, он ведь по привычке думал о чём-то своём, как бы повернув глаза вовнутрь себя, не следил за меловыми интригами цифр или «иксов-игреков-зет» на чёрной доске, а Нонна Андреевна как раз в кульминациях таких интриг к доске из вредности вызывала; как-то взорвалась, раскричалась…

– Тебе, Германтов, хоть кол на голове теши… – Нонна Андреевна была права.

Хотя кол ему в журнале ни разу не поставила, он не был тупицей.

А другие учителя вообще ему не запомнились… Правда, в параллельном классе литературу вёл Лев Яковлевич Фейгин, известный в учительских кругах и обожаемый несколькими поколениями учеников словесник; да, Льва Яковлевича, всегда увлечённого, возбуждённого, растрёпанного, заражающего вдохновенными своими безумствами, любили, хвалили, однако не суждено было у него учиться. Потом он будто бы нелепо погибнет, попав под колёса «жигулёнка» на углу Загородного и Звенигородской, почти у ступенек гастронома. А как любопытна была бы реакция словесника на отнюдь не школьные, казалось бы, преждевременные познания юного Германтова в литературе и философии – сколько он прочёл уже сложных книг, хотя никто не заставлял читать почти запрещённого Достоевского или, пуще того, Монтеня, Паскаля, чуть попозже – Бергсона, а их книги ведь ещё сначала надо было достать… Многое ли он тогда понимал в тех книгах? Немногое, он просто-напросто и опять-таки непроизвольно, но с внутренним каким-то упрямством исполнял культурную программу Анюты, она фактически завещала ему перечень достойных имён и порождённых этими именами тайн… А поскольку уже в пятом-шестом классе он пытался читать Монтеня, Паскаля… Что за причуда переходного возраста, не нашёл ничего более интересного для себя? Что, к примеру, когда ровесники зачитывались «Тремя мушкетерами» или «Всадником без головы», заставляло его окунаться в возвышающий мрак паскалевских «Мыслей»? «Представьте, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и день за днём кого-нибудь из них на глазах остальных…» Да, поскольку он упрямо читал Монтеня и Паскаля вперемешку со сказками Перро, которые использовались для переводческих и грамматических упражнений, по-французски, то нельзя будет не заметить, что программу Анюты естественно дополняла, продолжала и развивала программа Сони… Да, гуляя с Анютой, заглатывал какие-то сведения-соображения, истории, имена, потом, во время школьных занятий, не слушая скучные голоса учителей, переваривал, уточнял. Так же было вскоре и с Сониными рассказами, французскими чтениями: каша из разнородных знаний-узнаваний непрестанно варилась и пузырилась у него в голове.

Сидел на парте, что-то под диктовку писал, что-то, встав, зачитывал вслух, отвечал на вопросы, подходил к доске, а в голове…

И не только в голове, не только… Слов и образов явно не хватало для описания специфики полученных Германтовым знаний и самого способа их получения! Можно вспомнить, ибо об этом, хотя и укоряя себя за скатывание в тавтологию, бесконечно вспоминал и сам Германтов, разгадывая свой жребий… Да, как же не вспоминать вновь и вновь про питательный бульон, оранжерейный эффект, инкубационный период, промельки репродукций великих полотен, необъяснимо возбуждавшие его виды замечательных городов, как же не повторять, чтобы затвердить-таки сказанное уже, что получил он – до школы и параллельно со школой – странное и бессистемно вольное, но по-своему глубокое домашнее образование. Однако и совсем иначе стоит сказать: ему в детстве сделана была чудесная инъекция, сложные и активные компоненты которой преображали затем и пополнявшиеся знания, и всю его внутреннюю жизнь.

Он одномоментно жил в двух параллельных временах и мирах…

Но школьный-то мир сам по себе был тусклым, неинтересным – с этим ведь не поспоришь.

Школьные годы и вспоминать-то сейчас не очень ему хотелось.

Разве что за исключением нескольких лиц и эпизодов.

Действительно, всплывал неожиданный смешной эпизод с Веняковым, учителем физкультуры, который, к слову, был довольно-таки неординарным, если не сказать – таинственным типом; он вопреки школьной уравниловке, точнее – вопреки уравниловке времени, и одевался с учётом заграничной моды, и даже со стилягами на Невском не считал зазорным якшаться.

Будто кто-то всемогущий, обосновавшись на партийном Олимпе, поощрял его независимость.

Всего один эпизод.

На чём же сошлись неординарный, но многоопытный, необъяснимо независимый Веняков и совсем юный Германтов?

Как ни удивительно, Германтов, с раннего детства равнодушный к подвижным играм, вовсе не был слабаком в спорте, хотя специально не тренировался, не бегал, не прыгал, а чуть ли не всё свободное время своё проводил за книгами. Откуда что бралось? И осанка у Германтова была завидная, ни малейшего намёка на сутулость и сколиоз, и на турнике он мог с десяток раз подтянуться, стометровку промчаться пусть и не с рекордными, но приличными вполне для книжного червя секундами; повиснув на шведской стенке, мог уверенно сделать угол – вытянуть ноги и держать мышцами брюшного пресса прямой угол минуту-другую; физорг Веняков вовсе не завышал оценку, когда ставил ему твёрдую «четвёрку», но тут ещё случилось взаимное удивление, со спортом вовсе не связанное. Чудеса: физорг Веняков, обычно приходивший в спортзал с мячом под мышкой, вдруг – надо было видеть удивлённые физиономии всего класса! – явился на урок французского языка, чтобы подменить заболевшую учительницу. Выяснилось, что он, загадочный модник, не принимавший всерьёз, судя по всему, идеологических гонений на модников-стиляг-фарцовщиков, знакомец самых главных стиляг, которым он не стеснялся кивать на Невском, ещё и отменно владел французским языком, с нескрываемым удовольствием, будто погружаясь в нирвану, говорил по-французски. А тут, к удивлению Германтова и всего класса, добавилось и удивление самого Венякова, когда тот…

Недоумение, замешательство… Веняков, по-отечески и при этом, по-свойски велел всем садиться; захлопали крышки парт, и сам он, переждав шум, гордо, с явным удовольствием уселся за учительским столом, неторопливо и как-то театрально нацепил на нос очки, с улыбочкой молвил, дабы вызвать расположение школяров: мартышка к старости слаба глазами стала. Ощутив волну приязни, вооружённый диоптриями взор Николая Вениаминовича заскользил по чернильному столбику фамилий в классном журнале, но споткнулся сразу на… Так и в спортзале на перекличке бывало: Ивановы, Петровы, Сидоровы, когда он машинально выкликал фамилии, специального, пусть и слабого интонационного внимания никак не могли привлечь, даже балбеса Шилова, шумного и надоедливого заводилу, Веняков, будто бы не замечал, правда, до Шилова ещё надо было добраться – Шилов значился в конце журнального списка. А тут сразу в третьей строчке подарок – Германтов! Веняков смотрел напряжённо-пристально, чуть ли не подозрительно, сквозь стёкла очков, словно в первый раз Германтова увидел, хотя выделил его недавно в спортзале, похвалил за подтягивания на турнике, прощупывал даже с внимательным недоверием бицепсы.

Николай Вениаминович, надо думать, презирал скуку учебников: вызвав ученика с необычной фамилией, он вытащил из портфеля знакомую Германтову книжку Шарля Перро, попросил для затравки почитать вслух страничку сказки про Золушку, мило пошутив: а вдруг угадаем, что случится с Золушкой после свадьбы; потом, явно поразившись парижскому произношению юнца, но не переливая пока чувства свои в похвалы и баллы, вытащил стихи Гюго… И не смог поверить ушам своим! Сам он слушал с блаженством на волевом, суровом лице с сильным раздвоенным подбородком, прямым носом и стальными глазами, да и весь класс заслушивался непонятной музыкой французского приглушённо-мелодичного благозвучия, как заслушивался этой музыкой и сам Германтов, когда ему вслух читала Соня. Потом Николай Вениаминович вернулся к сказкам Перро, попросил переводить, и опять Германтов был на высоте. После урока искренне взволнованный Веняков расспрашивал на перемене: каким образом, если не родился во Франции, если барские стандарты домашнего образования давно отринуты, накоплен такой запас слов, так отшлифовано произношение… Слушал, качая головой и морща лоб, путаные объяснения нашего героя, даже привлёк внимание стайки старшеклассников… Это была одна из минут славы, их, таких минут, пока ещё было мало, меньше, чем пальцев на одной руке: написал, тыча кисточкой в картонку, море подсолнухов и удостоился похвалы Махова, потом Соня говорила несколько раз: «умно», потом случился бенефис вопросов-ответов, когда собрались у Гервольских гости, и славная минута многообещающе растянулась на целый вечер, свидетельствовавший, как хотелось думать, об удивительной ранней зрелости, многое ему и в будущем обещавшей, и вот он, не дожидаясь будущего, в центре внимания на школьной перемене, у большого окна, омытый пыльным широким потоком света… Все смотрят на него, все его слушают.

Да, да, Веняков, никогда до этого не грешивший сентиментальностью, был взволнован, растроган.

И к заинтересованной стайке старшеклассников подошёл Шанский.

Тогда-то шестиклассник Германтов познакомился с ним, десятиклассником; а Шанский как-никак был яркой школьной звездой.

Ещё подошли и друзья и одноклассники Шанского – Бухтин-Гаковский, Бызов, Соснин, как говорили о них, неразлучных – не разлей вода, они тоже были в статусе школьных звёзд, даже учителя называли их, всех четверых, вундеркиндами. Они тоже слушали сбивчивые объяснения и с нараставшим интересом посматривали на Германтова. Валерка Бухтин-Гаковский, чуть ли не с пелёнок знавший французский, что-то небрежно по-французски спросил, чтобы сразу же – щелчок в лоб! – испытать-проверить и поставить на место зарвавшегося героя, но Германтов ему легко и точно ответил…

* * *

Можно было, даже нужно было, если уж поминальная внутренняя речь устремилась к звёздам, заглянуть ещё и в пионерский лагерь в Зеленогорске, особенный, в известном смысле привилегированный лагерь – для детей архитекторов; месячную, на одну смену, путёвку, конечно, доставал безотказный Сиверский.

Ну да, на июнь – в Зеленогорск: грязненький пляж с гнилостной каймой тины, валуны и мелководье залива… Потом, на июль и август – во Львов…

Да, лагерь стоило вспомнить потому хотя бы, что теперь, оглядываясь, его можно было бы назвать питомником знаменитостей, к их когорте ведь ныне принадлежал, если отбросить ложную скромность, и сам…

У Сони сохранилась групповая парижская фотография, а у него – спасибо и за это – зеленогорская…

Наверняка постаревшие пионеры и особенно постаревшие до недержания слёз пионерки, когда в наплывах тоскливых воспоминаний тасовали тусклые фото пионерских времён и силились поименовать юных звёздных обитателей лагеря, шлёпали себя высохшими ладошками по пергаментным лбам: да, ещё был Юрка Германтов, знаменитый искусствовед, франкофил… Он в детстве прочёл всего Пруста, представляете? Вот он, смотрите, спереди стоят Рейн и Битов, да, даже фотографируясь, Рейн что-то декламирует, а сразу за ним, во втором ряду…

Хм, во втором ряду… И чем же он сам выделялся во втором ряду, чем? Тем, что рано стал читать по-французски?

Всего-то?! Не густо…

Гирляндочка разноцветно мигавших лампочек над танцплощадкой со скользкими сосновыми иголками на крашеных досках пола… Если от длины носа Клеопатры зависел ход мировой истории, то… не было бы этой жалкой гирляндочки – и изменилась бы вся его жизнь?

А можно ли было тогда, уже тогда, угадать в вяловатом увальне – Писателя, в спринтере и футболисте – Художника?