Глубынь-городок. Заноза

леску. Ну, ну, у нас с Лелем будет крупный мужской разговор, не для девичьих ушей, понятно?

За усадьбой МТС, где неутомимо работал движок, начинался еловый бор. Ветра не было — ели на

черных стволах стояли так тихо, словно счет и времени и пространству был здесь потерян. Низкое солнце, едва-

едва пробиваясь в чащу косым лучом, зажгло рыжую хвою у корневищ. И так странен, так ярок был этот огонь,

что Жене хотелось нагнуться к нему и погреть руки. Голубой гонобобель мокрыми бусинами щедро сверкал у ее

ног. Из сырой чащи, где поднимались папоротники, тянуло грибным духом. Шишки — прошлогодние,

побуревшие и зеленые, упавшие до времени, крепкие как молодые огурчики, — лежали, зарывшись носами в

мох. Ягода тоже: если уж падала во мшанник, ее оттуда не вытащишь. “Разве только щипчиками для сахара!” —

подумала Женя.

Руки Жени и ноги чуть не до колен были уже мокры от сырого гонобобеля, а лесные тропы всё вели и

вели вглубь, дальше от живого дыхания эмтеэсовского движка.

У каждого места есть свое понятие “глубинки”.

Каким, например, далеким казался Жене из Москвы полесский областной город! А в области ее пугали:

“У-у, Глубынь-Городок!” Но вот отъедешь от Городка километров двадцать, не больше, и — Дворцы. Здесь,

мыслится, уже истинная, неподдельная глушь! Ан нет! За Дворцами есть Грабунь, куда еще Женя не

добиралась, а за Грабунем, говорят, Велемические хутора. И так будут открываться, шаг за шагом, всё новые и

новые места, словно ларец с самоцветами…

Но и сюда тоже шли по гатям и лесным дорогам кусторезы, тракторы, бульдозеры. Тянулись гибкие, как

змеи, звенящие провода. Ехали сельские киномеханики по тряским проселкам и везли в круглых жестяных

коробках сегодняшний день мира.

— Ничего! Планета наша для радости тоже неплохо оборудована, — шутя сказал как-то Ключарев Жене.

— Хоть господь бог и не отпустил нам для построения коммунизма миллиончиков двести образцово-

показательных душ, но мы не плачемся. Обходимся своими, хотя люди у нас обыкновенные, простые: кое в чем

замечательные, кое в чем плоховатые — раз на раз не приходится. Ведь и мы с вами, Евгения Васильевна, не бог

весть какие цацы, а ничего: хлеба зря не едим!

Он засмеялся и слегка похлопал ее по обшлагу жакета, а Женя виновато потупилась. То чувство смутного

стыда, которое охватило ее еще по дороге в Полесье, в вагоне, после разговора с попутчиками, не только не

исчезало, но как-то день ото дня укреплялось. Ей неловко было ездить по колхозам в райисполкомовской

машине; иногда из-за нее Ключарев не мог подвезти людей гораздо более нужных: мелиораторов, учителей,

бригадиров. И хотя никто никогда не сказал ей ни слова, а Снежко, инструктор райкома, даже как-то

позавидовал:

— Здорово, должно быть, это: из-за одной песни исходить сто километров!

Но она сама не чувствовала в себе такой всепоглощающей страсти: идти за песнями на край света! Ей

хотелось делать и что-то другое. В ее походном блокноте рядом с транскрипцией местных говоров все чаще и

чаще попадались торопливые записи: “Сказать Федору Адриановичу, что у председателя Грома не то что денег

на книги, даже кумача на лозунги не выпросишь. Комсомольцы перед каждым праздником стирают их и пишут

заново, букв не разберешь”, “Антон Семенчук — член правления, а сына из школы забрал, говорит, семилетки

достаточно. Миша Семенчук — прирожденный математик: если не ему идти в технический вуз, то кому же?”,

“Профессор Чернощек приехал в Большаны и опять все перевернул: поставил на усиленный рацион не лучших

коров, а тех, которые ему по масти подходят. Мне кажется, что вся эта большанская порода в том только и

заключается, чтоб вместо черных развести рыжих коров. Колхозники смеются за спиной, а завфермой ругается:

наплевать ему на масть! Ему удои нужны!”

При встречах с Ключаревым Женя сейчас же выкладывала целый ворох таких наблюдений. Иногда он

подтрунивал, объясняя ей сельскохозяйственные азы, и она, не обижаясь, тоже смеялась сама над собой, но

чаще слушал внимательно. Однажды Ключарев даже повернул машину обратно.

— Вот вы все это на правлении и скажите! — приказал он тоном, не терпящим возражения, и знакомый,

злой холодок сузил его глаза.

Но это уже не имело отношения к Жене; она ехала с ним по праву, как равная; у них было общее дело.

Поэтому она смирила екнувшее было сердце и со счастливым чувством ответственности вошла, встала и

говорила перед правлением все, что было нужно. Ей казалось, что встретят ее недоброжелательно, насмешливо,

— ведь это не ее дело! Но вокруг сидели тихо, а председатель, прокашлявшись, начал оправдываться,

поглядывая одинаково опасливо и на Ключарева, и на неё, и на собрание.

— Как правильно подметила товарищ…

— Вдовина, — строго подсказал секретарь райкома.

Сам он называл ее по имени и отчеству, и почему-то именно в этой вежливой форме обращения Жене

чувствовался еще не сломленный холодок недоверия.

После памятного правления колхоза, уже в машине, Ключарев обернулся и неожиданно сказал, глядя на

нее смеющимся пытливым взглядом:

— Значит, так, товарищ Женя?

— Так, — с готовностью отозвалась она, прикладывая ладони к пылающим щекам. — Так, товарищ

секретарь!

…Только холодеющий воздух, только запасмуревшее небо да темная, сырая земля возле ног напомнили

Жене, что, пока не застиг дождь и слышен стук движка, надо идти скорее на его живой голос.

Ух, какой ей показалась вдруг безмолвной и пустой эта тропа! От сырости пробежал озноб, и, хотя чаща

была населена, редко слышался взмах птичьих крыльев; какая-то запоздавшая пчела с отчаянным жужжанием.

слепо кружилась в воздухе, путаясь в Жениных волосах, и работяга жук тащил свою соломинку, — но что вся