Глубынь-городок. Заноза

вчера и с товарищем Якушонком хотела об этом говорить, да не успела.

То, как она вспомнила о вчерашнем дне, — мимоходом, буднично, — назвала его по фамилии, едва

взглянув на него самого (хотя вторая, разумная половина его существа отлично знала, что иначе и нельзя здесь,

в чужом служебном кабинете!), заставило Якушонка снова насторожиться.

— Да, Антонина Андреевна?

— Я не знаю, как мне быть с фондами. На больницу отпущены средства для приобретения мягкого

инвентаря, но у нас есть пока все необходимое: и одеяла и простыни. Однако если мы не истратим эти суммы,

то на следующие годы нам их не будут планировать, так мне сказали. И в то же время больнице нужны

тумбочки, кровати, табуретки. Наш завхоз сам сколачивает, потому что для этого подходящей графы в смете как

раз нет. Чего, казалось бы, проще? На отпущенные деньги купить именно то, что надо. Но мне сказали, что это

— чуть ли не государственное преступление: хоть ковры для кабинета покупай, лишь бы не выходить из графы.

А у меня никакого кабинета нет.

“Зачем же ты все это говоришь здесь, у него? Ведь ты хотела со мной…”

— Как вы думаете, Дмитрий Иванович, что можно посоветовать Антонине Андреевне?

— Ничего, — натянуто отозвался Якушонок. — Смета есть смета.

Ключарев встал и прошелся по кабинету из конца в конец, трогая волосы рукой.

— Я тоже ничего не могу поделать со сметой. Не писать же еще одно письмо в ЦК! А между тем я не

знаю большего зла, чем графа, линейка, за которую нельзя выйти, хотя бы даже для пользы дела! И получается в

результате, что мы не только совершаем иногда нелепые поступки, но должны их еще как-то оправдывать в

чужих и в своих, собственных глазах.

Антонина серьезно следила за Ключаревым. Во всей ее задумчивой позе с чуть склоненной головой и

особенно в этих устремленных глазах ясно было написано привычное согласие с этим человеком. Чувство,

хорошо знакомое и самому Якушонку.

Но что касается Антонининого взгляда, он хотел и прочел его сейчас превратно.

— И совсем уж плохо, — продолжал между тем Ключарев, — когда в графу попадает живой человек. Я

часто думаю, что больше всего нам мешает работать именно анкета. Не будь ее, мы бы вглядывались в людей, а

так есть анкета — и все, работа кончена. Ведь какой бой мне пришлось дать за Павла Горбаня сначала в

области, а потом в ЦК комсомола! Прямо как куриная слепота напала на людей: в трех шагах ничего не видят.

Бубнят, что он уже давно на организаторской работе, следовательно, имеет опыт… А что такое опыт? Другой

просидит на своем стуле двадцать лет, и все кричат — опыт! А он просто сидел, место занимал.

Антонина молча кивнула.

— Нет, уж тут я с вами не согласен, Федор Адрианович, извините! — не в силах больше сдерживаться,

раздраженно прервал его Якушонок. — С какой это стати мы должны применяться к капризам каждого? Одному

здесь не понравится, другому там: не кадры, а летучие голландцы. Кто погонится за интересной работой, кто за

легкой жизнью, кто за длинным рублем…

— Так я не о том, — удивленно проговорил Ключарев.

— Нет, о том! — почти закричал Якушонок. — А куда вы дели долг человека перед государством? Он

хочет только все брать, этот ваш Павел Горбань, а мы еще нянчись с ним, проявляй чуткость, создавай условия!

Какое он имеет право не уметь работать на том месте, где его поставили? Если именно это нужно сегодня

стране!

— Но нужно и другое, — возразил Ключарев хмурясь. — Водить трактор, может быть, еще важнее, чем

сидеть в райкомовском кабинете.

Якушонок саркастически дернул щекой.

— Да, сейчас он случайно угодил в точку. Нужны механизаторы, а у него влечение души. — Якушонок

проскандировал это слово. — Но, простите меня, это похоже и на спекуляцию на модной теме, если уж говорить

правду! Почем вы знаете, что он просто не бежит от ответственности за тот развал, что оставляет здесь?

— Как вы можете так говорить о человеке, которого не знаете! — почти с гневом воскликнула Антонина.

Якушонок живо обернулся к ней.

— А потому что я сужу по делам, а не по лирическим вздохам. Жизнь требует не одного восхищения, а

прежде всего работы.

— Вы же не о том, совсем не о том, — досадливо морщась, проговорил Ключарев и невольно посмотрел

на Антонину, ожидая поддержки, а может быть, и для того, чтобы оттенить свою правоту и превосходство над

Якушонком в этом споре, подсознательно чувствуя в нем соперника.

И то, как она успокоительно отозвалась ему, слегка кивнув, окончательно взорвало Якушонка.

Если б она промолчала, ревнивая мысль, возможно, потухла бы, как и другие, такие же бешеные,

скоропалительные догадки Якушонка в это утро. Но Антонина заговорила терпеливым, убеждающим тоном,

который сейчас показался особенно оскорбительным ему.

— Федор Адрианович не имеет в виду очковтирателей. Но разве помочь найти место в жизни, открыть в

человеке призвание уже само по себе не одна из важнейших и благородных задач партии?

— Нет! — отрезал Якушонок. — Партия воспитывает прежде всего дисциплину. Мы не настолько богаты

временем, чтобы расточать его на ленивцев и неудачников, рассматривать их под микроскопом. Те, что слишком

много требуют для себя, не внушают мне доверия. Положиться на них — все равно что поверить женщине…

— Вы смешали все в одну кучу, — быстро сказал Ключарев, взглянув на Антонину, которая даже в лице

переменилась при этих последних словах. — У вас нет логики. Да вы и сами так не думаете, я в этом убежден.

— Нет, я именно так думаю, — раздельно произнес Якушонок с тем холодным задором отчаяния, когда

кажется, что чем хуже, тем лучше, лишь бы все это уже кончилось поскорее.

Он видел, как Антонина смотрела на него сначала с пытливым вниманием, потом с недоумением и