Глубынь-городок. Заноза

горечью и, наконец, отчужденно, откинувшись на спинку стула. “Уходи. Нам незачем больше говорить”, — так

он прочел ее взгляд.

Она даже нетерпеливо тронула листки письма на столе, словно желая поскорее перейти к другому.

Тогда он присмирел и испугался. Видение рассветных облачков прошло по его сердцу, и он стоял

несколько мгновений, растерянно опустив голову.

— Райисполкомовская машина идет сейчас в сторону Лучес, — сказал он, наконец, хрипловато. —

Может быть, вас подвезти, Антонина Андреевна?

— Нет. У меня еще дела в Городке.

Он повернулся и вышел, тихо прикрывая дверь.

— Вот ведь как его в сторону вдруг понесло! — сказал Ключарев. — Молодой. Так и кипит.

— А может, это и не от одной молодости, — с трудом проговорила Антонина.

У нее мелькнула невыносимая мысль об ошибке. Второй ошибке в ее жизни. Но если для

восемнадцатилетней девочки прозрение пришло через год, то двадцативосьмилетняя женщина должна быть

осмотрительнее.

Последние дни она жила как в чаду, только и думая о Якушонке, если говорить правду. Но кто он, этот

Якушонок? Разве она знала его больше, чем тогда Орехова? Странные, недобрые слова говорил он сейчас и

смотрел на нее так, словно требовал, чтобы она немедленно соглашалась с ним во всем. Но она не раба его, а

человек со своей собственной разумной волей!

— Очень он еще не устроен, — донесся до нее голос Ключарева. — Живет в гостинице. Вот скоро

отремонтируем квартиру, пусть выпишет семью, будет хоть накормлен вовремя.

Ключарев добро улыбнулся. Глаза у него, когда он смотрел на Антонину, ярко голубели.

Он наслаждался простой и редкой для него радостью: тем, что она была рядом. Кроме того, у них

оказалось сейчас общее, хоть маленькое, но их собственное, никому больше не известное дело: письмо Виталия

Никодимовича о лекарственном меде.

Ключарев был пока единственным человеком, знавшим правду о злополучных ульях. Даже Якушонку

Антонина не успела еще ничего рассказать. Поэтому естественно, что, получив ответное письмо от Ляровского,

она захотела показать его прежде всего Ключареву.

Все ближе узнавая Федора Адриановича и привязываясь к нему по-человечески, Антонина чувствовала

себя и виноватой перед ним. Ведь она не принесла ему никакого счастья! Может быть, сделала только его жизнь

запутаннее и труднее, чем она была до сих пор.

А после счастливого рассвета, полная еще признаниями Якушонка, Антонина особенно совестилась

перед Ключаревым. Инстинктивно ей хотелось чем-то возместить его потерю, ну хотя бы добрым словом,

вниманием, с которым она его слушала, горячностью, с которой приняла его сторону в споре. На Якушонка же

ей трудно было вначале смотреть; она смутилась, как школьница. Теперь, при свете дня, любовь их предстала

перед ней необычной, почти нелепой. И все-таки как она обрадовалась их нечаянной встрече!

Но радость оказалась короткой.

Злой, раздражительный, язвительный тон испугал ее больше, чем то, что он говорил. Руки ее опустились.

Мельком оброненные слова о квартире и какой-то неведомой ей, но существующей семье Якушонка были

последней каплей в той чаше горечи, которую поднесло ей это безжалостное утро.

Ей захотелось на мгновение подойти к Федору Адриановичу и доверчиво, как десять лет назад пожилому

майору, уткнуться лицом в твердое плечо, ощущая терпкий мужской покровительственный запах табака…

— Вы уже уходите? Подождите минутку: может быть, машину…

— Нет, Федор Адрианович, за мной приедут на лошади. И спасибо вам…

На травяном пустыре с трибуной для майских и октябрьских праздников Антонина остановилась,

бесцельно глядя под ноги. Должно быть, сказывалась бессонная ночь: нервный подъем сменился у нее апатией.

Ей не хотелось больше ни о чем думать, не хотелось ничего вспоминать.

И она прошла, потупившись, даже не заметив, что у райисполкома, через площадь, стоит собравшийся в

путь бегунок — “газик”, все та же бодрая, славная машина защитного цвета, а Якушонок взялся уже было за

дверцу, но, увидав Антонину, остановился как вкопанный.

Первым побуждением его было окликнуть Антонину, торопливым покаянным шепотом объяснить ей тут

же, на улице, и свою собственную глупую подозрительность и то, как ему хочется услышать от нее, что ничего

не изменилось в их отношениях, ничего не зачеркнуто, может быть, даже сразу договориться о будущей встрече.

Но она прошла в нескольких шагах от него, словно он был пустое место, полная какими-то своими,

неизвестными ему мыслями, и только один раз, оглянувшись, долгим взглядом посмотрела на райком, словно

там оставалась половина ее души.

И с яростью, с обидой он вскочил в машину, со всего размаху трахнув дверцей.

3

Иногда случается, что один и тот же день с одинаковыми тучами и неизменным для всех солнцем

откладывается в памяти людей по-разному. “Это был такой прекрасный день”, — вспоминает кто-то, хотя сосед,

например, помнит, что хлестал дождь и он даже схватил насморк. Но что до того! Вы носили свое солнце с

собой. Оно вам сопутствовало, и, куда бы вы пи оглянулись, все было залито его щедрым светом. Даже потом,

через толщу лет, едва вспомнится этот день, как в сердце снова оживут молодые, чистые чувства.

День начался для Жени гудком ключаревской машины на дворе гостиницы. Это было таким точным — но

таким счастливым сейчас! — повторением прошлого, что она сбежала по крутой лесенке, еле удерживая себя от

желания проехаться по перилам.

— Едем в Большаны? — спросил Ключарев, высовываясь из “победы”.

На нем был высокий картуз и знакомый френч. Даже коралловая полоса его от твердого околыша, как и

прежде, разрезала лоб.

Поглядев на небо, Женя захватила жакет и повязала голову земляничной косынкой.

— Вот что, — сказал по дороге Ключарев, — я заверну еще в МТС ненадолго, а вы пока погуляйте по