Глубынь-городок. Заноза

— Все. Приехали. — Голос у него был злой.

Ключарев встряхнулся.

— Что такое?

— Бензин кончился. Я же вас предупреждал, Федор Адрианович! Собирались только в Большаны, а тут и

Пятигостичи и Дворцы…

— Ну подожди! Сколько можешь еще проехать?

— Сколько? Сто метров.

— А на энтузиазме?

Саша обиженно махнул рукой.

— В общем полкилометра. Это точно.

— Значит, надо ехать. Может, хоть хутор какой попадется. Не в поле же ночевать! Женя, проснитесь,

начинаются приключения!

…Они подошли к сеновалу с шаткой лесенкой. Хозяин, которому строго-настрого было запрещено будить

хозяйку, притащил в охапке два овчинных полушубка с клочкастой шерстью, какие-то жесткие попоны и одну

подушку в ситцевой наволочке.

— Может, хоть молочка выпьете? — плачущим голосом упрашивал он. — Я принесу крынку.

— Ничего мы не хотим, — строго отозвался Ключарев. — Говорят тебе: бензину не хватило, вот и

застряли. Завтра накормите. Ты извини за беспокойство, иди спать сам-то.

— Какое беспокойство! Не каждый день такой гость, — упрямо бормотал хозяин, переступая босыми

ногами. — Может, хоть меду?.. Вчера соты вырезал…

Но Ключарев уже не ответил и легко поднялся на сеновал. Оттуда, сверху, из темной глубины, он

протянул руку Жене, и она, переступив балку, сразу утонула в густом, еще плохо слежавшемся сене. Дурманные

запахи привядших цветов плотно обступили ее, и в первые минуты ей даже захотелось выбраться скорее

наружу, на свежий ночной воздух, но она не успела додумать эту мысль до конца, как уже и забыла про нее.

Начиная привыкать глазами к темноте, она покорно легла на подстеленную ей попону, прижалась щекой к

ситцевой подушке.

— Ну, никаких разговоров! — решительно сказал Ключарев.

Но тишина пришла не сразу. Поворочались еще и пошептались между собой Ключарев с Сашей. Потом

сама Женя повернулась на другой бок, отчего целый оркестр сухих шорохов загремел у нее под ухом. Она

испуганно примолкла, ловя дыхание Ключарева. Но, видно, он лежал далеко от нее, и ничего не было слышно.

Она стала уже засыпать, когда вдруг звонкий и очень далекий звук, похожий на стрекотание цикад в

траве, привлек ее внимание. Она лежала с закрытыми глазами, слушала…

Тихая, мирная радость переполняла ее. На этом случайном ночлеге (она разглядела только соломенную

крышу да развешанное белье на частоколе) ей было так спокойно, так легко, что если б не ночь и не спали

рядом усталые Федор Адрианович и Саша, она бы тихонько запела. Даже не песню, а просто так, как пели,

наверно, на заре человечества: без рифм и без мелодии — все, чем полна душа и что видят глаза.

Сегодня днем они переезжали реку в низких травяных берегах, как и все здешние полесские речки, но

вода у нее была не черная, торфяная, а блестящая, переливчатая, солнечная…

— Это Прамень — по-русски Луч, — сказал Федор Адрианович. — У нее на дне ключи бьют, вот она и

светлая такая.

“Прамень, дорогая Прамень, — молча пела Женя, — может быть, я никогда и не увижу тебя больше; хотя

нет, еще раз увижу, если мы будем возвращаться той же дорогой. Но какой мы дорогой поедем обратно, это

знает только Саша. Только один Саша знает, потому что он сидит за рулем!..”

Звонкое стрекотание, про которое Женя уже успела забыть, вдруг раздалось очень громко, возле самого

ее лица. Она открыла глаза и в неясном свете звезд (должно быть, их тонкие лучики пробивались сюда сквозь

щели) увидала неподвижную руку с раскрытой ладонью. На запястье, светясь зеленым циферблатом, бессонно

тикали часы.

Рука была так близко, что Женя чувствовала даже ее живое тепло.

Почти не дыша, одним движением мускулов она приподняла голову и подвинулась еще ближе.

Прошло уже больше часа с тех пор, как они подъехали к хутору. Скоро должен был начаться рассвет.

Холодный воздух заставил Женю зябко повести плечами.

Она протянула руку и коснулась пальцами раскрытой ладони.

Рука у Ключарева была совсем холодная. Должно быть, он как лег, так и не пошевелился ни разу. Женя

подумала, наклонилась, подышала на руку, чтобы согреть ее, потом, решившись, потянула полушубок, которым

он накрывался, и прикрыла его хорошенько, до самого горла. Ключарев глубоко вздохнул, но не проснулся.

Женя подождала еще мгновение, потом вернулась на свое место и, уже не чувствуя утреннего колючего

воздуха, все с тем же ощущением теплоты и радости на сердце крепко уснула.

4

Бывает, время вдруг останавливается. И дни идут как обычно, сменяются ежедневные заботы; говоришь,

споришь, смеешься даже, утром выпиваешь горячий чай, вечером ложишься в свою постель — и все же вокруг

тебя словно безвоздушное пространство.

У Филонкина снова поднялась температура. Антонина смотрела на градусник, и лицо ее под пытливым

взглядом двух лихорадочных глаз было спокойно, по-домашнему тихо. Такой ее знали только больные. Для

Филонкина, обросшего седоватой щетиной, она была сейчас дороже матери, важнее всех на свете.

Она доктор. Она всемогуща. По одному ее слову летят в Городок самолеты, чтобы доставить ему

сыворотку. И, благодарно повинуясь ей, он терпит боль. Он верит ей так безгранично, что у него нет даже

страха перед близкой смертью, хотя она уже коснулась его тела: скрутила судорогами мышцы, посыпала серым

пеплом лицо. И сейчас он смотрит не на стеклянную трубочку с ртутью, которую Антонина задумчиво держит в

руках, а только на ее лицо. Смотрит преданно, горячо, с немым вопросом.

Антонина мимолетно касается ладонью его лба, и ее руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого