Глубынь-городок. Заноза

халата, сейчас не только милосердны, но и полны власти.

Филонкин хочет изо всех сил показать, что он верит этим рукам, что он сделает все, что в его силах, и

даже пробует улыбнуться: мол, хорошо, доктор, дело идет на лад, — но веки его сами собой вздрагивают, лоб

покрывается испариной, и он тянется уже всем существом к ней, как ребенок к матери: “Помоги!”

Она улыбается ему одними глазами, строго поправляет одеяло, выходит неторопливой, ровной походкой.

Но он уже знает: она обещает ему жизнь. И успокаивается.

Жизнь, жизнь! Как вернуть ее Филонкину?

Она привезла его неделю назад посиневшего, с перекошенным лицом — яд столбняка проник в его

костистое тело.

Это был простой, малограмотный человек, полещук из деревни Пятигостичи, для которого любое

медицинское понятие исчерпывалось словами: “Надто болить у середине”. Это был очень мужественный

человек, которого она научилась уважать. Если он и не сознавал всей глубины опасности, то полной мерой

принимал боль и молча переносил страдания.

Антонина знала только одно: она должна была его спасти! Она должна была его спасти, потому что

ценила этого человека и верила в его нужность на земле. Потому что у него были дети и жена, которая не смела

голосить, а только молча стояла у крыльца, провожая глазами докторку. Наконец потому, что он так безгранично

верил ей, Антонине, а следовательно, и Советской власти, которая прислала ее сюда.

Она должна была его спасти, а яд столбняка между тем все сильнее скручивал его бедное тело.

Однажды ночью Антонина даже подняла звонком Ключарева: ей нужна немедленно сыворотка, а область

велит подождать денек-два, пока подвезут на базу.

Ключарев, всклокоченный и сонный, в одном белье, тут же стал звонить прямо в министерство, в

Минск…

— Да, это говорит депутат Верховного Совета…

Кукурузник — легкая безотказная птичка санитарной авиации — вылетел еще до рассвета, и Филонкин

получил свои кубики.

Антонина входила и выходила из его палаты все тем же ровным шагом, ставила градусник, не позволяла

себе ни радоваться, ни огорчаться, и поэтому, может быть, Филонкин, все больше убеждаясь в ее могуществе,

становился сам увереннее, и, наконец, настал тот день, когда он вспомнил о домашних делах, съел суп,

послушал даже радио в стареньких эбонитовых наушниках (Антонина достала пару на всю больничку и очень

гордилась этим).

А она ушла к себе с ощущением огромной усталости, изнеможения и счастья. Весь день прошел под

знаком этой великой победы. О ней важно рассуждал завхоз, именинницей ходила санитарка.

И только вечером, когда Антонина открыла окно и подставила руку прохладным редким каплям, ее опять

охватила тоска. Она не видела Якушонка уже две недели! Но слышала стороной, что он уехал на днях зачем-то в

Минск. И сейчас, бесцельно следя за дымным светом луны, она мысленно совершала с ним этот путь: сначала

машиной до ближайшей железнодорожной станции, потом — поезд. Фыркая и раскидывая клочья пара, он идет

по темной земле, и над ним та же латунная луна, то же дымное небо…

Каким пустым кажется ему, должно быть, уют купированного вагона! Сосредоточенно читают попутчики

— трое молчаливых людей. Ровно и тепло горит электричество; зажжены все верхние лампы и настольная тоже.

От станции до станции… От станции до станции…

Ей хотелось, чтобы все это поскорее кончилось, прошло, как горячка. Ведь она сказала себе еще десять

лет назад: ничего никогда больше не будет. И так гордилась своей твердой волей!..

— О господи, да настанет ли этому конец? — вслух говорила Антонина.

Но конца не было. Ее ждал день и снова ночь. И то же ощущение безвоздушного пространства,

непоправимой беды в те редкие горькие минуты, когда она остается совсем одна.

I X . Н А Ч А Л О О С Е Н И

1

Каждое утро теперь начиналось густым туманом. Ни дуновения, ни шелеста. Солнце светит белым

огнем, как сквозь матовое стекло, и только часам к девяти проясняются дали, и воздух, звонкий как бубен,

далеко разносит каждый звук.

Большаны шелестят золотыми деревьями.

Снежко, в пальто с налипшими соломинками, сидит в кабинете, задумчиво качаясь на жестком стуле-

кресле с круглыми подлокотниками, ожидает, когда начнется правление. Он озабочен: только что звонил

Ключарев — нужны экспонаты льна в Минск, на совещание, куда секретарь райкома уезжает послезавтра. А в

колхозе ничего не осталось. В правлении стоит один береженый сноп для Всесоюзной сельскохозяйственной

выставки. По хатам, что ли, теперь искать?

— Ага, нелегко дается слава? — поддразнил в трубку Ключарев. — На будущий год половину урожая

оставляйте на экспонаты, как Блищук: единственный выход!

— Смейтесь, смейтесь, Федор Адрианович, — отозвался с ворчливым юморком Снежко, — а у меня и

так жизнь делится на две половины: когда я не был председателем и теперь.

— Ну, и как она, теперешняя жизнь?

— Ничего! Вот выспался сегодня, и веселей на душе.

Снежко потянулся, хрустнув суставами.

Просунув сперва в дверь голову, зашла молодица из соседнего села, босиком, но в нарядной юбке, с

кружевным передником, как носят полещанки. На каждом слове она кокетливо закидывала голову, и в ушах ее

звякали плоские серебряные сережки.

— За огурцами в Большаны приехала? Своих что, нема? — важно спросил Снежко.

— Видать, нема, товарищ председатель! А мабуть, ваши и слаще.

— По тридцати пяти копеек килограмм.

Она переступила с ноги на ногу.

— Поменьше бы. Далеко ехала…

Снежко вдруг засмеялся:

— Вот ты! Я же не купец. Правление так решило.