Глубынь-городок. Заноза

— Вы могли бы остаться у нас или в другом районе, по-соседству, — покашливая, сказал Ключарев в эту

самую минуту. — Посмотрели бы, поработали… У нас много интересного.

Зеленый огонек еще виден был в небе. Женя проводила его глазами.

Что-то очень большое и важное родилось в ней в этот момент, словно она переступила порог юности и

началась другая, зрелая пора. Но выразить это словами она бы еще не сумела. Просто на душе у нее стало

просторно и счастливо, потому что это ведь и есть счастье — знать, что ты непременно найдешь — уже нашел!

— свое настоящее место в жизни.

— А помните, — сказала она вдруг торопливо и даже тронула его за рукав. — Помните, как мы однажды

ехали в Братичи и остановились? Саша затормозил машину: птицы летели. Первые птицы, как первые ласточки.

— Это и были ласточки.

— Да?

— Они раньше всех улетают.

— Ну, до свидания, — сказала Женя первая, протягивая руку.

Ей вспомнилось, что в таких случаях говорят “прощай”, но это было непривычное, театральное слово. Да

и кого прощать, за что прощать?

Разве надо или не надо прощать людей, когда они входят в нашу жизнь, как пароход в реку, рассекая ее и

оглашая сонные берега своими гудками? Проходят, оставляя частицу тепла, и ты им тоже отдаешь часть своего

сердца, чтоб уж потом постоянно думать о них, радоваться и гордиться ими… Да и может ли быть иначе?

Разве не большим братством дружб и любовей красна наша жизнь?

1953-1955 г.г.

1

Никогда не приходилось Павлу Теплову так много видеть леса, земли и неба, как в эту первую осень в

Сердоболе! Разве только во время войны. Но тогда природа была поневоле враждебной человеку: ее весенние

ливни размывали дороги, мешая наступлению; на свежем снегу солдат становился слишком заметной мишенью;

летние жары томили натруженные в сапогах и портянках ноги. Да и молодость не давала ни на что

оглядываться: как костер горела она сама собой.

— Эх, — сказал как-то на росистом лугу фронтовой друг Павла капитан Следнев, старше его десятком

лет. Он только что проснулся и, потягиваясь, вздрагивал от утреннего холода. — Сейчас бы в Саратов, домой, на

пятый этаж — и чтобы никакой тебе природы!

Павел вспоминал, улыбаясь, эти слова.

Город Сердоболь лежал не так уж и далеко от столицы — всего в нескольких часах езды по железной

дороге. Попав туда впервые, Павел задумался: недалеко Сердоболь, а был он для него землей, неведомой

больше, чем самые дикие памирские горы. По Памиру хотя бы альпинисты ходят, снимки вершин в школьных

географиях печатаются; Сердоболь же взял и потерялся под самым носом у Москвы, как гриб-боровик в палых

листьях.

А между тем он имел свою историю, уводившую вглубь без малого за семьсот лет, свои легенды.

Название его менялось несколько раз, пока он не стал тезкой северному городку Сердоболю в нынешней

Карелии. Теперь уж трудно установить, тому или этому Сердоболю пристало прозвище, данное веселой

царицей Елисавет. В лето 174… бедовая дочка Петра, вояжируя в своей дорожной карете с узкими

стеклышками, с целым штатом кавалеров, фрейлин, сундуками платьев и чулок, внезапно пожаловалась на боль

в левом боку. Колотье скоро прошло, но в дорожном журнале городок с крепостной стеной, называемой

кремлем, был занесен под именем Сердоболя — так это и прилепилось к нему на последующие времена.

Кремль стоял на холме, у подножия которого текла река Гаребжа. Жители разных деревень по обеим ее

сторонам называли себя общим названием — гаребжанами. Откуда шло это слово — никто не знал. Все реки в

Сердобольском районе были с названиями дремучими, дикими. В них при всем желании не разыщешь

славянских корней. Преобладали сочетания звуков резких, похожих на свист бича: Вза, Ру;'ча, Оза, или

громоздких, скрежещущих — сквозь них, казалось, так и следят немигающие узкие глаза кочевников: Гаребжа.

На современной карте Сердобольский район лежал дубовым листом: посредине становой жилой текла

Гаребжа; резные края окаймляли реки и речушки, похожие больше на ручьи. Те, кто вырос в этих местах,

измерили их неглубокие омутки с коричневой, настоенной на луговых травах водой, помнят теплые песчаные

проплешины — мели и перемели, — коряги, похожие на окаменевших змей, которые, бывало, притаясь, коварно

подманивали к себе рыболовные крючки у зазевавшихся мальчишек. Берега речек густо заросли лозняком,

черной ольхой, вербами, осиной. Мелколесье и по сей час наступает все глубже, пуская щупальца в пахотные

земли. Зимой, когда реки засыпают, каждый сучок франтовато натягивает на себя белые перчатки, и легкие

вязаные косыночки, сквозящие небом, наброшены на узкие плечи ив. Кисельные берега заката обрамляют

белизну снежной равнины. А какие звезды в кованом морозном воздухе зажигаются зимой над Сердоболем!

Небо светлое, лунное, усыпанное горстями искр. Уже в десять вечера ни одного огня в окнах, и только уличные

фонари, расположенные в шахматном порядке — каждый наперечет, светят в низине.

Павел приехал в Сердоболь в середине сентября. Кругом стоял добротный запах осени; пахло картошкой,

которую копали на огородах, дымком из труб, низко пригнувшимся к земле, влагой недавнего дождя. Город

издали дымил паровозами и заводами на своих холмах. Солнце, появляясь из бегучего облака, выхватывало

широким лучом какое-нибудь сжатое поле в пригороде, и тогда ярко сверкало медью ржанище, как

полированная бляха; потом поле тускнело, луч, перебегая, бродил по крышам домов, крашенных обычной здесь