Глубынь-городок. Заноза

глаза телескопов.

— В сущности, звезды работяги, как и мы, — продолжал Лобко, подгребая сено под бока. — Есть звезда

Антарес, в сто миллионов раз больше Солнца, черт знает какая махина. А есть и целые армии безымянных

небесных камней, вроде нас, грешных. И ведь вот что интересно: другая уже отгорит, скончается как светило, а

мы всё ее видим, лет триста видим: идет звездный луч по вселенной, как и по Земле тянется за человеком

добрая память. Должно быть, это и называется бессмертием… А?

Ключарев молчал. Так многое переполняло его душу! Сколько раз он досадливо думал: “Эх, нет здесь

Лобко! Нет моего дорогого друга!”

Теперь Лобко лежал рядом, заложив руки за голову.

— А вы что-то поосунулись, Федор Адрианович, — сказал Лобко. — Трудное лето было? Ну, ничего. —

Он ободряюще, хотя и с обычной смешинкой оглядел его. — Придет время, поставят памятник неизвестному

секретарю райкома. Убежден!

— Не хочу памятника, — пробурчал Ключарев.

— Что так?

Лобко смотрел на него, как старший брат на младшего: с лаской и взыскательностью. Словно хотел

сказать: “А ну, поворотись, сынку! Каким-то ты стал теперь? И каким еще станешь?!”

— Не до памятников, Леонтий Иванович! Тут другой раз не знаешь, куда от стыда деваться.

— Это вам-то, Глубынь-Городку стыдиться? Непонятно! Самые что ни на есть передовики!

— Вот-вот. — Ключарев приподнялся на локтях, отбросил сухую травинку, которую крошил в пальцах.

— Вы сейчас как Пинчук. Он, бывало, вернется из области обласканный, нахваленный и удивляется: чего еще

надо? Ведь он здесь в сорок пятом году застал нищету, разорение: все, что осталось Западному краю от

панщины и от оккупации. Конечно, смотрит теперь Пинчук кругом и радуется: достигли, построили земной

рай! Областное начальство тоже довольно: хлопот с Городком нет, планы выполняет вовремя… А мы часто как

вьюны вокруг этих планов. Если выполнили, кричим проценты, а если нет, тоже есть выход: по сравнению с

прошлым, позапрошлым годом на столько-то повысилось, увеличилось… Сами себе глаза отводим да еще

хлопаем в ладоши: благодаря заботе партии и правительства… А что мы делаем в ответ на эту заботу? Тянем

план день за днем, как упряжь, радуемся, что вышли в передовые. По сравнению с кем передовые? По

сравнению с отставшими? Большая честь… Ну, выполнили план животноводства, стоят коровы в стойлах. А где

молоко и масло, сколько надаивают? Почему корова дома у колхозника дает в день десять литров, в год три

тысячи? Порода одна, ничего особенного в ней нет. Мы все любим делать открытия, а они давно сделаны. Еще

Христос родился в яслях, — значит, две тысячи лет назад были ясли в хлеву. А мы в районе только-только

дошли до разговоров, нужны ли они. И корм под ноги скотине бросаем. “Корма, корма, — кричим, — силос!”

Что ж, тоже план выполнили. А по правде говоря, для того чтоб по-настоящему поднять животноводство, нам

надо по району вдвое больше запахать под кормовые культуры. Не сделаем это — значит, не ответим ни на

какую заботу.

— Так вы хотите все сразу, одним наскоком… — раздумчиво проговорил Лобко, пуская дым.

— Не сразу. Нет. Но до каких пор давать себе скидки? Радоваться, что хвалят, только потому, что у других

хуже? Стыдно мне от этих похвал. Слушаю и боюсь посмотреть вокруг. А все опять удивляются, чего ему надо?

Из-за чего хлопочет? Может, кое-кто думает, что просто выдвинуться хочу, пошуметь…

— Не думаю так! — сказал Лобко.

Он потер лоб, опустил голову на ладони. Шагах в сорока Саша разжег костер. Было уже совсем темно.

Дымный огонь не освещал ничего, но далеко был виден, стреляя во все стороны смолистыми искрами. Над

огнем, на суку-рогульке, качался котелок.

Лобко тронул Ключарева за руку:

— Ну так стучите кулаком! Требуйте правды.

— Стучу. Только кулаки все обобьешь об эти дубовые столы, пока…

— Об чьи это “об эти”?

— Об наши, — остывая, проговорил Ключарев,

Луговая вода блестела в свете мужающих звезд. Длинные пряди тумана стлались по низине у подножия

холма, и оба машинально следили за их ползущими клубами.

— Чтоб не впадать в панику и уныние, — сказал Лобко, — полезно на все, что мы делаем, посмотреть

иногда сверху, с аэропланного полета. Много ошибок, промахов? Бывает и так. И легче всего это объяснить

болезнью роста: мол, отцовский пиджак трещит на плечах. Но, по-моему, это скорее болезнь преодоления.

Революция нашла лекарство от многих болезней, хотя они еще гнездятся под ногтями, как грязь, и, измельчав,

живут. У нас не может быть, например, уже повального голода от недорода, но неурожаи, засухи все-таки

существуют! Опять же у нас невозможно хапнуть мильон на Панаме и благоденствовать, но можно растратить

казенные деньги, хотя наверняка попадешь в тюрьму. Нельзя быть колонизатором даже на самой далекой

окраине, но можно — некоторое время — самодуром. Пока не придут и не стукнут кулаком по столу, не дадут

по шапке. Кстати, Федор Адрианович, хочешь, я тебе расскажу один любопытный случай в связи с этим самым

стуканьем по столу? Из фронтового времени. Стояли мы в одном прибалтийском городке. Раскинули редакцию

в каком-то полуразрушенном доме; все кругом еще горит, зенитки лают, черепица хрупает под сапогами, как

скорлупа, а тут входит женщина — оборванная, грязная, дети у нее за юбку держатся с такими перепуганными

щенячьими мордочками — и прямо от порога начинает орать. Да как! Во все горло. И все норовит кулаком

грохнуть прямо перед моим носом: дайте ей немедленно квартиру, одежду, напоите, накормите, отправьте в тыл,

наведите справки о муже… “Гражданка, говорю, мы этим не ведаем. Мы газета”. — “А мне все равно, кто

ведает. Делайте, и все!” — “Так перестаньте хотя бы кричать!” — взорвался я. И вдруг она смолкла, перевела