Глубынь-городок. Заноза

Леонтия Ивановича прихватил с собой санитарный кукурузник — хрупкое сооружение, похожее на большую

зеленую стрекозу.

Час назад он позвонил по какому-то делу на аэродром, и там сказали ему, между прочим, что из

непредвиденных рейсов сегодня будет только один, через сорок минут, на Глубынь-Городок.

При этом слове Лобко почувствовал, как весело забилось у него сердце. Он мгновенно рассчитал: до

Глубынь-Городка лететь пятьдесят пять минут, а утром он вернется с почтовиком.

Позвонив домой и сказавшись в институте (“Что, Леонтий Иванович, как волка ни корми, все в лес

смотрит?” — пошутили над ним там), он примчался на аэродром.

Погода была тихая, и самолет летел, казалось, очень медленно. Но вот уже справа, там, где сияло

послеполуденное солнце, скрылся в сплошном золотом мареве областной город с его садами и игрушечными

домиками, и земля лежала просторная, разноцветная, в желтых и зеленых заплатах. Пеньковые веревки дорог

змеились по ней в разные стороны.

“Любимый город другу улыбнется…” — запел сам себе Лобко, не в силах совладать с удовольствием,

которое охватило его при мысли, что скоро в глаза ему сверкнет своей белокаменной школой Городок. Если б не

слабая качка — вверх, вниз, — зеленое стрекозиное крыло самолета, казалось, стояло неподвижно. Похоже

было, что самолет подвешен в воздухе, как елочная игрушка, и его тихонько поколыхивает. Даже звук мотора

смахивал на стрекотанье насекомого.

— Над каким районом летим, товарищ пилот? — крикнул Лобко.

Тот обернулся, посмотрел из-под ладони.

— Над Озерским.

Солнце осталось позади, самолет шел навстречу облакам, иногда их тень ложилась на крыло, но потом

его опять заливало жидким золотым светом.

В райкоме Ключарева не было.

— Он у Снежко. Ведь Снежко теперь председателем, в Большанах. Вы знаете, наверное, Леонтий

Иванович?

Лобко с сожалением покачал головой: нет, отстал он от жизни, не знал.

Он не захотел дожидаться, а просто пошел навстречу по большанской дороге.

— Что же я, заблужусь тут, что ли? — даже обиделся Лобко. — Мне полезно размяться после сидячей

жизни!

Он шел, и знакомые места вызывали в нем множество воспоминаний.

Часть пути его подвезла трехтонка маслозавода. Он сел в кабину третьим (“Ничего, милиция из-под

елочки не свистнет!”).

— Товарищ Лобко, — сказал шофер, гордясь давним знакомством, — опять работаете у нас в Городке?

— Нет. В командировке, — соврал почему-то Лобко и солидно откашлялся.

— Может, топографические отряды проверяете?

Шофер невольно связывал общепризнанную ученость бывшего секретаря с таинственной работой

топографов, которые бродили сейчас по району.

— Нет, просто жизнь смотрю: как живете, чего вам не хватает.

— И все на машинах?

— Можно пешком, лишь бы командировочные платили!

Они посмеялись.

— Ну, чего же у нас не хватает в районе? — задорно спросил парень с маслозавода, прокопченный на

солнце.

Лобко подумал, сказал серьезно:

— Техники, кадров и культуры.

Парень вскинулся:

— Культуру на первое место поставьте!

Оказывается, он раньше участвовал в драмкружке, а потом все заглохло. Обидно, скучно. Ведь никакие

артисты сюда и раз в три года не доскачут!

— И когда у нашего начальства до этого руки дойдут! — в сердцах сказал парень.

А Лобко подумал: “Э, Федор Адрианович, какой у тебя тут вырастает сердитый и требовательный народ!”

Машина повернула на Лучесы, и Лобко опять остался один.

“Полезно так все-таки походить, — думал он, — давал бы обком своим аппаратчикам пешие

командировки, глядишь, и доклады тогда с прошлогодних списывать не понадобилось бы!”

Солнце опустилось уже совсем низко, и пыль под ногами стала кораллового цвета. Осень

подкрадывалась незаметно, только в тот беззащитный час, когда смолкают все сторожевые псы и ни люди, ни

птицы не охраняют засыпающую землю. Еще не везде убраны поля, еще травы, не ведая горя, растут себе и

растут на месте последних покосов, а ветер нет-нет, да и принесет уже с севера холодное дыхание близких

снегов…

“Победка” заблистала вдали, как звезда первой величины. Она щедро разливала во все стороны широкие

полосы света, и все преобразилось вокруг от этих ровных голубых лучей. Вечерние тени, которые мирно

дремали на теплых лугах, теперь поднялись и выстроились в ряд на границе света, защищая ночь…

Лобко, жмурясь и улыбаясь, встал посреди дороги. Саша посигналил, а потом остановился.

— Леонтий Иванович?! — еще не веря себе, прошептал Ключарев.

Они обнялись.

И вдруг — как это бывает — никуда им не захотелось ехать, никого больше видеть. Саша завернул

машину на скошенный луг и остановился у островерхого стога. Они надергали несколько охапок сена (“Ну,

ничего, потом назад сложим”) и прилегли, с наслаждением вдыхая дурманные запахи трав.

Саша, сообразив, что остановка будет долгой, пошел искать хворост для костра.

— Соскучился я, — сказал Лобко, глядя сквозь очки в спокойное небо.

Земля была темной, сумрачной, а небо все еще играло последними вечерними отблесками. Они

перекатывались, как волны, не угасая.

— Вон первая звезда, — сказал Лобко, ткнув соломинкой в редкое перистое облако, возле которого, как

под материнским крылом, приютилась звездочка. — Серебряная. А если вглядеться, звезды многоцветны,

особенно на темном небе. Мигают, как светофоры: направо, налево. Пожалуй, скоро и мы выйдем на эту дорогу,

на их проезжий шлях. Как думаешь, Федор Адрианович, доживем до этого, хотя бы до полета на луну, а?

В выпуклых стеклах его очков блестело тоже по серебряной точке, словно это были круглые нацеленные