Глубынь-городок. Заноза

— Не уладилось с фондами? — нетвердо спросил он.

— Нет. Как же могло уладиться? Пусть списывают.

Вся ее поза выражала стремление поскорее уйти, она так и замерла на полушаге — но все-таки не

двигалась!

— Любиков сейчас рассказывал очень интересные вещи, — в отчаянье проговорил Якушонок. — Про

органо-минеральные смеси.

Он запнулся горестно, со стыдом, но Антонина неожиданно подхватила этот странный разговор.

— А я раньше не слышала об этом ничего. Может быть, писали, но я пропустила, — торопливо сказала

она.

Сердце его, воскресая, опять забилось с такой силой, что он закинул голову, чтобы набрать хоть немного

воздуха в легкие, и увидел, как поднимаются на небосклон, заступая свою вахту, предрассветные звезды.

Они уже несколько раз прощались, протягивали руки и опускали их, не коснувшись друг друга.

— Когда же вы перевезете семью? — спросила вдруг Антонина напряженным голосом. Что-то

потерянное и злое прозвучало в нем против ее воли.

Он же, целиком поглощенный своей внутренней борьбой, не заметил этого и нехотя пробормотал:

— Так не хотят! Мама к своему дому привыкла, работает. Сестренка подружек бросать жалеет; в шестой

класс перешла. Свою семью пора иметь, Антонина Андреевна!

Озадаченный ее молчанием, он повернулся, вглядываясь в ее лицо, бледное от лунного света, и

показалось оно ему вдруг таким недосягаемым, что он бессильно уронил руки и повернулся, чтобы уйти.

— Митя! — протяжно, глубоко, словно просыпаясь, прозвучал за его спиной голос.

Почти не веря себе, он обернулся.

И то, что мучило их обоих, рассеялось мгновенно. Все показалось им неважным и незначительным перед

лицом той правды, которая открылась им сейчас друг в друге. И теперь, если б встали перед ними настоящие

большие препятствия, они бы побороли их!

Антонина сделала шаг вперед, протягивая руки жестом, полным смирения и раскаяния, ладонями вверх.

Что-то в этом движении тронуло его так сильно, что горячая волна прошла по глазам. Они безмолвно

приникли друг к другу.

Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?

Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..

Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него

должна была ударить молния возле одинокого дерева — все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.

— Прости меня, — прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. — Прости за то, что я

мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? — спросил он после молчания.

— Разве я могу на тебя сердиться?

— Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…

Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.

— На тебе зеленое платье! — воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас.

И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: — Прошел месяц с тех пор, как я увидел

тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!

— Помню, — тихо отозвалась Антонина. — И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни

сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни — ведь всякое может случиться! — будем верить

только друг другу. Хорошо?

Он молча поцеловал ее.

Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди,

вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом,

из которого уже не было выхода…

Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к

горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака

ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, — словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не

было на небе двух схожих уголков!

Они стояли у колыбели новорожденного утра.

— Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..

— Пусть думают. Некогда будет: днем я приеду за тобой и повезу в Городок менять гражданское

состояние, понятно?

— Понятно, товарищ председатель райисполкома!

Она вдруг схватилась ладонями за щеки, глаза ее наполнились веселым страхом.

— Как же так скоро, Митя? Хотя бы неделю… месяц…..

— Ни одного дня! А то ты опять что-нибудь придумаешь.

Одинокая сосна посреди поля — страж Лучес — была наклеена черными ветвями на небосклон, как на

плотную бумагу, а за ней все причудливо исполосовано световыми волнами. Неизвестно откуда наплыло

трехлистное облако. Волокна его тянулись не вдоль горизонта, а вверх, к зениту, и стояли стоймя, как лепестки

тюльпана. И когда в узкую щель между двумя близко сдвинутыми тучами на востоке брызнул первый багряный

луч — будто забытый огонь на загнетке, — лепестки начали медленно наливаться светом, как если бы изнутри

зажгли лампу; и вот уже вся эта гигантская розовая светильня тихо пламенела, неуловимо и постоянно меняя

краски от багряного к алому. Воздух стал тоже необычайно, легким, бледно-алым, и можно было идти версты,

не чувствуя утомления.

— Митя, отпусти меня, пожалуйста. Уйди первым. У меня не хватает духу.

— Мы больше никогда не расстанемся! Я заберу тебя в Городок.

— В гостиницу? Нет, ты будешь жить у меня в Лучесах. Видишь наше окно?

И он снова увидел это окно в густой зелени невянущих сиреней.

Они подошли к ограде, когда все вокруг заволокло внезапно поднявшимся из низин туманом. Но и он

был пронизан розовым светом: венец солнца вынырнул из-за горизонта.