Глубынь-городок. Заноза

березы, даже в пасмурном дне, излучают свой собственный особый свет. Павел углубился в придорожную рощу.

Ветер шел по верхам, травы стояли тихо. Листья слабо держались на черенках и, распластываясь, ложились на

влажную землю. Все стебли и мхи оставались до сих пор зелеными; обильно смоченные дождями, они

податливо льнули к ногам. Пахло сырыми грибами, хотя шапочки их все реже и реже попадались на глаза. Не

таясь, сверкали теперь красками только мухоморы да рябина. Попадался обабок с ярко-желтой ноздреватой

подбивкой и сморщенной коричнево-зеленой кожей на макушке, ничем не отличимый от палого листа, или

вдруг, как подарок, сам катился под ноги последний румяный подосиновик на прямой крепкой ноге: он так

цепко, покряхтывая, лез из земли, что, казалось, вокруг него даже трещали упавшие сучья.

Но лес становился с каждым днем все прозрачнее; тонкие поляны ловили беглое солнце и тогда

озарялись ненадолго прощальным добрым теплом. Воздух был ясен; земля отдыхала от длительного

материнства и пила свои дожди — утренние, дневные, вечерние. Они сыпали пылью наперерез солнечному

лучу. Щедро, пригоршнями, стучали по вспаханным под озимь полям. Гудели ночными поздними грозами или

работяще, споро перемывали песок на дорогах; по камушку, по песчинке.

Павел бродил по опушке, поджидая попутную машину. Знакомство с районом шло у него несколько

иначе, чем представлял себе Гладилин. Едва обосновавшись в редакции, Павел старался сам побольше выезжать

в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с

дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему

хождению.

Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха

петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.

Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку,

дорога вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи

облаков, припекало совсем по-летнему.

Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и

привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне

именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на

выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит

голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная

боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная

никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в

себя зерна новых впечатлений.

Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на

телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока,

утвердительно сказал:

— Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.

По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения

естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не

бензинный перегар, как в кабине “газика”.

— Лучше работают в этом году в колхозе? — спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный

разговор.

Тот ответил охотно, но коротко:

— Лучше.

— А что, получать больше стали?

— Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на

жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. — Потом, однако,

добавил несколько поостывшим тоном: — Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На

старт выйдем, а к финишу не придем.

— Старт, финиш, — повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.

Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их

в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть,

они бы и раздружились с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая

возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.

— Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, — оживленно воскликнул он.

Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча

усмешку (“Пошел гнуть оглобли!”), но, как мастер, напавший на невежду — хотя и сильного, может быть, в

другом ремесле, — снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул

ему свое расположение.

— Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, — небрежно поправил он. — Союз наш большой,

богатый. Для дела богатый, — уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? — Вы

кем работаете? — полюбопытствовал он.

— В газету к вам приехал.

— Насовсем или временно?

— Не знаю.

— Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, — повторил он. —

Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места

вам, конечно, незнакомы?

— Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?

— Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш

собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.

— А что?

Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В