Глубынь-городок. Заноза

буро-красной, “печеночной” краской.

День был солнечный, весь в облаках, с золотым куполом собора, блиставшим между небом и землей.

Может быть, поэтому с большой московской магистрали Сердоболь показался Павлу гораздо красивое, чем был

на самом деле. А въехал, поколесил по бедным разрозненным улицам, вырубленным словно топором после

войны и пожаров, с одинокими новыми домами на пустырях, — и захотелось вдруг поскорее уехать обратно,

вернуться в Москву, где у него оставались жена, знакомые, квартира с ванной… Но все-таки Сердоболю

суждено было стать на какое-то время местом его постоянной прописки. Нужно было привыкать, устраиваться.

Шел 1956 год. Год, когда возродилось слово “парттысячники” и целые отряды людей, будущих

командиров деревни, как во времена коллективизации, двинулись из городов. Процесс этот был трудный и для

многих мучительный.

В одной только области, к которой принадлежал Сердоболь, стронулись с места восемьсот человек. А

люди в большинстве немолодые, в чинах; теплые постели, круг знакомых, дети учатся в музыкальных школах.

Были обиды, борьба, противление. Разъезжались, ругая Чардынина, секретаря обкома, с именем которого в

области связывали мятежный дух переворотов. Но вот первое, в чем убедились: раньше думали, что уж они-то,

многолетние уполномоченные, знают положение дел в колхозах. А сели председателями, видят — ничего не

знали! И учись и думай заново. Удар по самолюбию, и такой чувствительный, что понемногу забылся

Чардынин: не до него стало. Прошел год, все больше уходили с головой в дело, и уже главной сделалась мысль:

а что было бы с этими колхозами через пять, через десять лет, если б крепкая рука не взяла и не послала их сюда

выправлять положение? И какое значение имеют личная обида на Чардынина, житейские неудобства, если на

карту поставлена жизнь, благополучие тысяч людей? Какое же право имели они барахтаться, шуршать

докладными, злиться на Чардынина? Да и какой Чардынин! Все дальше и дальше он отходил, заслонялся

другим именем — партия.

И уже появлялось исподволь чувство торжества и облегчения: успели, вовремя приехали, налаживается

жизнь, работаем, черт возьми! Приносим пользу.

Павел приехал, когда этот героический период хотя и был вчерне закончен, но еще оставался настолько

свеж в памяти, что все разговоры вертелись вокруг него.

Сам Чардынин показался сейчас Павлу скорее добродушным, чем воинственным; может быть, потому,

что он уже был победителем? За большим столом, на который поперек можно было уложить несколько человек,

среди церковного блеска бронзы и полированного мрамора чернильниц, за кипами газет, раскрытых блокнотов,

сам низкорослый, Чардынин выглядывал не полностью — только широкими плечами и какой-то львиной,

взлохмаченной, веселой головой. Он был маленьким и одновременно величественным. Удивительное

сочетание!

Перед ним сидел столичный корреспондент, праздно держа в руках карандаш, потому что бой велся

словесный.

— Область на подъеме — это крикливо и неверно, — говорил Чардынин, быстрым и широким жестом

указав Павлу на стул и тотчас отворачиваясь от него. — По льну — да. Но не могу сказать, что мы добились

того же по молоку или свинине. Мы еще не раз с досадой вспомним цифры 1956 года. Но что мы действительно

помаленьку приобретаем — это партийное мастерство.

В Ивановском районе, например, плохо со свиноводством, с картофелем, но я не боюсь этого: там знают,

как подойти к своим людям. Их район, как уже налаженный завод, переходит на работу с новыми деталями, вот

и все. Знаю я у них одного председателя колхоза. Когда он пришел в село, тамошняя шатия усиленно

приглашала его пить, гулять, чтоб заарканить. Но он их не испугался, сделал рядовыми колхозниками и сказал:

“Работайте!” И что получается? Было в колхозе пятьдесят тысяч дохода, и все считали это нормальным, а

теперь пятьсот тысяч — и недовольны. Я глубоко убежден: если в других местах не получается, то только

потому, что люди думают решить все гладко, без драки, в беленьких перчатках. Год назад провели на областной

выставке встречу двух председателей колхозов-миллионеров со всеми остальными. Нашли знатную доярку,

которая всех убеждала, что надо жить не личным, а общественным. И надо было сделать так, чтоб таких людей,

как она, признали. На выставке раздавали листовки с портретами передовиков, эти листовки потом развезли

домой. Дали концерт, песни о них пели. Надо не только говорить, что человек самое ценное, но и показать таких

людей. И вот, раньше на фермы приходилось тянуть, а сейчас желающих сколько угодно. Не только заработок

манит, но и сама обстановка, моральное удовлетворение: труд доярки замечен, о ней говорят, пишут. Это уже

интересно для молодой девушки. Настроение поднимается не речами, а фактами. Ведь народ как увидит, что

начато хорошее дело, так и говорит: политика партии правильна.

— Я экономист, — сказал корреспондент, — и с этой точки зрения берусь защищать вас от вас самого.

Передо мной цифры: рост посевов льна увеличился. Урожайность зерновых…

Павел, горожанин, плохо слушал. Но он с интересом рассматривал Чардынина. Тому теперь едва ли было

пятьдесят лет, волосы, наполовину седые, не старили его. Издали он казался просто очень светлым блондином.

В нем были увлеченность и напористость, то, что называется “пробивной силой”, и, мысленно сбрасывая с него

десяток лет, Павел без труда представил, каким нетерпеливым ворвался он в тот город, где работал и до войны.

Город освободили восьмого, а девятого Чардынин на “газике”, в генеральской шинели вновь проехал по

улицам, где сам строил здания, а потом взрывал их, отступая (отбыли последним составом, даже погудели

немцам из горького озорства!). Он перешел площадь, поднялся по лестнице единственного дома, постоял у

дверей, слушая.

— С этого дня, товарищи, — говорил кто-то, — мы снова должны работать, как до войны…