Глубынь-городок. Заноза

и отправил из колхоза, чтобы вы ни его, ни себя не позорили. Вы нам дороги, товарищ агроном, как молодой

специалист. Вас воспитывали и учили, на вас большие надежды возлагаются. Мы этого не забываем. Но

товарищ Гром прислан сюда партией и тоже нам дорог. Ну, говорите, будете с этой минуты работать по-новому,

дружно, на пользу общему делу? Будете выполнять решения партии и правительства в своих Лучесах?

— Ну, будем, — ответили оба, все еще косясь в разные стороны.

Уезжая из Лучес, Якушонок еще раз посмотрел на больницу. Огня там не было, и крыша в серебряном

свете луны казалась ледяной.

“Горе мне с тобой, радость ты моя!” — ласково, грустно подумал Якушонок. Он уж давно забыл,

отбросил в сторону, как мусор, слова Черненки. Ему было даже трудно представить сейчас, почему он тогда так

мучился. Он не затевал никаких расследований, никого не спрашивал. Он стыдился своего мимолетного

подозрения. Но Антонина явно избегала его. С той минуты, как она прошла тогда, отворотившись, с опущенной

головой, он словно перестал для нее существовать. “Ну пусть не любит, — покорно думал Якушонок, — только

зачем же так отбрасывать меня с дороги, как старую тряпку? Неужели я не заслужил у нее ни одного

дружеского, откровенного слова?..”

— В Городок? — спросил шофер.

Якушонок глубоко вздохнул.

— Нет, поворачивай, заедем еще в Большаны.

В Большанах — тоже темных и примолкших — его встретил только Снежко. В правлении, несмотря на

поздний час, у него сидел Любиков; оседланная любиковскал лошадь нетерпеливо топталась возле крыльца,

перебирая ногами. Они сидели вдвоем, подперев ладонями головы. Исчерченные листки бумаги с цифрами, по-

школьному умноженными друг на друга в столбик, в беспорядке валялись на лохматой байковой скатерти.

— Чем это вы тут занимаетесь, на ночь глядя? — спросил, входя, Якушонок. — Заговорщики!

Снежко и Любиков подружились давно. Был такой вечер, когда они просидели допоздна в чайной,

оглушительно чокаясь толстыми гранеными стаканами, провспоминали, и оказалось, что они воевали на одних

фронтах, в одних дивизиях, под командой тех же генералов, только в разное время.

А после все в жизни у них тоже пошло наравне: вместе отгуливали в Городке последние холостые

деньки, вместе сыграли свадьбы, даже жен отвезли в родильный дом с разницей лишь в несколько дней, и

теперь у обоих росли мальчишки-однолетки. Правда, Снежко задержался в аппарате райкома, когда Любиков

уже был председателем колхоза, но сейчас это различие исчезло, и одинаковые заботы снова волновали обоих.

Когда вошел Якушонок, они подсчитывали, что бы дало на их братицких и большанских полях

применение органо-минеральных удобрений в малых дозах.

— Мы хотели в Городок ехать завтра к Федору Адриановичу с этим вопросом, да вот Николаю пока

отлучиться из Большан нельзя, в горячее-то время, — сказал Любиков со своей обычной медленной и упрямой

улыбкой, которую Якушонок хорошо запомнил после стычки в райисполкоме.

— А вам из Братичей можно? — Якушонок смягчил шутливостью тона иронию, заключенную в его

вопросе.

Однако Любиков не уклонился от тайного смысла реплики.

— Можно, я своему колхозу больше не пастух. Без меня не разбегутся в разные стороны.

После такого короткого прощупывания оба посмотрели друг на друга дружелюбнее, словно уверяясь во

взаимной силе.

В Большанах Якушонок был уже около часа, как вдруг дверь отворилась, и Якушонок вздрогнул.

Вся кровь отлила от его сердца.

— А, Антонина Андреевна, — сказал Снежко. — Поздняя гостья. Здравствуйте, здравствуйте!

Она стояла у дверей, не переступая порога.

— Отправьте меня в Лучесы, Николай Григорьевич. Была у вас на вызове, да вот задержалась…

— Конечно, отправим. Не беспокойтесь. Посидите пока.

Он уже поднялся, чтоб распорядиться, как Якушонок тоже встал.

— Ничего не надо! — отрывисто проговорил он. — У меня же машина. Это десять минут.

Боясь, что она откажется, он, не глядя на нее, пошел к дверям.

Антонина отозвалась не сразу:

— Хорошо.

Они вышли оба одновременно, неловко задевая друг друга плечами, со странно напряженными лицами,

не простившись с председателем.

Снежко проводил их удивленным взглядом.

Любиковская лошадь все еще нетерпеливо постукивала копытами у крыльца. Они обошли ее.

Вся земля была опутана лунной паутиной. Вокруг сверкали и дробились четко видимые, как днем,

травинки, камни, наличники окон, крюк на колодезном журавле. Было тихо и поздно.

Шофер крепко спал в машине, привалившись к кожаной подушке.

— Не надо его будить, — сказала вдруг Антонина и бегло дотронулась до рукава, но так, словно

отстраняла.

Якушонок послушно кивнул и отошел на цыпочках.

— Я сам вас провожу тогда. — Он произнес это шепотом, просительно.

— Километра три напрямик, — неопределенно отозвалась Антонина.

Она пошла по тропинке первая и ступала нетвердо, едва пересиливая в себе желание обернуться, взять

его мягкую теплую ладонь в свои. Как она хранила в памяти короткие миги их рукопожатий!

Лунное море, не расплескиваясь перед ними, все текло и текло по пологим холмам. Уже стали видны

отсюда Лучесы, и бревенчатый дом больницы засиял листовым железом, словно крыша была посыпана первым

снежком.

Не сговариваясь, они все замедляли шаги, пока оба не остановились. Якушонок, почти оглохший от

ударов сердца, непривычно ослабевший, прирос к месту. Его мучило желание прижать ее к себе всею силою

любви и страсти, зажмурившись, найти губами губы, но, даже не глядя ей в лицо, он знал, как строг и сомкнут

сейчас этот рот. Он стоял, потупившись, старательно раскапывая носком ботинка влажную, прелую землю.