Глубынь-городок. Заноза

старался уклониться от взгляда собеседника.

— А вы впечатлительный человек, — сказал тот. — У вас у самого трагедий еще не случалось? А

впрочем, что такое трагедия? Сегодня трагедия, Ромео и Джульетта, а останься человек жив — и готов

собачиться со своей Джульеттой из-за медной полушки.

— Все люди есть люди, — рассеянно пробормотал Павел.

— И это довольно скоропортящийся продукт, — саркастически ввернул косой.

Павел начал было расплачиваться, но вдруг остановился.

— Послушайте, — сказал он, — я ведь новичок в газете. Черт знает, с чего начинать!

Лицо Покрывайло, сильно побледневшее за вечер и еще более похожее на сырую картофелину,

затряслось в беззвучном смехе. Он бесцеремонно рассматривал своего собеседника: у того были прямые черные

волосы южанина — маслянистые, густые, открывающие смуглый широкий лоб. Даже когда Павел сидел вот

так, согнувшись, видно было, как он высок ростом. Хороши были у него глаза и брови. Глаза на ярком

солнечном свете казались, наверно, зелеными, но на самом деле они светло-карие, табачного цвета. А брови

широкие, ломающиеся посредине, черные, мягкие, как полоски бархата.

— Не обижайтесь, — сказал наконец Покрывайло. — Я просто рад. Все эти вечера я наблюдаю за вами и

вижу, как вас грызет забота и беспомощность. Но я не верил, что вы осмелитесь заговорить об этом вслух. Ведь

тут нужно мужество. Люди сидят не на своем месте, и вся их энергия уходит на то, чтоб скрыть это от

посторонних. А вы прямо сказали: ни черта не понимаю. Из вас будет толк!

— Сомнительный комплимент, — вздохнул Павел. — Но, ей-богу, я бы многое сейчас отдал, чтоб…

— Не расстраивайтесь. Будем считать, что я ваш конек-горбунок. Эта службишка не в службу… Только

примите совет конька-горбунка с самого начала: работайте на средних скоростях.

— Что это значит?

— Сейчас объясню. По-моему, каждый человек должен начинать жизнь не с того, чтобы подгонять ее под

какой-то чужой идеал, пусть даже прекрасный, а разобраться в самом себе: что ты хочешь и что ты можешь? А

также чего не можешь, чтобы не терзаться и не насиловать себя понапрасну, но построить свою жизнь наиболее

разумно, полезно для общества и для себя самого. Мелкая, бескрылая философия? Нет, дорогой. Не будьте

ханжой и вдумайтесь внимательно. Ведь из машины в сто лошадиных сил не выжать двести? Даже Чкалов

мечтал облететь “вокруг шарика” отнюдь не на современных ему самолетах. Так вот, мы с вами, уважаемый,

средние моторы, мы не можем давать космических скоростей, но я не понимаю, почему это должно унижать

нас. Наоборот, я, честный средний моторчик, требую, чтоб меня не перегружали и чтоб автоинспекция

неусыпно следила за моим рабочим режимом, так как это обоюдно выгодно и мне и государству. А ведь вы

снова хотите подняться и уйти! — сказал внезапно он совсем другим тоном. — Ну, прошу вас, не надо. Я ведь и

в самом деле могу быть вам полезным.

— Почему вы ушли из районной газеты? — в упор спросил Павел.

Покрывайло закосил сильнее.

— Не сошлись с Синекаевым в определении скоростей?

— А, вы уже слышали про Синекаева? Ведь его сейчас нет в Сердоболе. Нет, это было до Синекаева, при

прежнем руководстве. Синекаев только скрепил решение своей державной печатью. А прежнее руководство…

Ну как вам сказать… опять целая история. Видите ли, иногда “кампании” становятся той волной, на которой

особенно легко построить карьеру и разделаться с неугодными. Синекаев здесь недавно, года полтора. Гладилин

тоже сидел на другом месте. А был у нас вторым секретарем — первым по значению — инженер-тепловик,

серьезной квалификации и прирожденного организаторского таланта человек. Самое правильное было бы

сделать его первым. “Первый” же, тоже очень неглупый, знал это и в принципе даже не возражал, если б в

другой район, не в Сердоболе. Но еще вопрос, захочет ли парторганизация отпускать такого нужного, полезного

городу человека? Не возникнет ли у кого, естественно, мысль: его-то оставить здесь первой головой, а

“первого”, хоть и тем же чином, но в другое место (без него, мол, легко обойдемся). И вот, чтобы этот разговор

не поднялся на конференции, даже на пленуме райкома, “первый” поспешил: только кликнули клич — кадры в

деревню! — он, ни с кем не посоветовавшись, на очередном заседании бухнул с дрожью в голосе, будто от

сердца отрывает, с горящими воодушевлением глазами: “А мы, райком (думаю, товарищи согласятся?), отдадим

лучшего из лучших, нашего дорогого товарища Кедрова!” И все это было обставлено таким гроханьем медных

тарелок, что возражать никому не удалось. И вот поехал человек в МТС, теряя свое истинное поприще:

партийного руководителя больших масштабов.

— Мне не кажется это столь трагичным. Ну, к делу: а при чем же тут вы?

— Ни при чем. Если не считать внутреннего, что ли, конфликта.

— Значит, вы одни пробовали отстоять свою точку зрения?

— Ничего подобного. Я не борец. Даже не военнообязанный. Никогда не держал в руках автомата. Я

просто учинил небольшое хулиганство в знак своего бессловесного протеста. Видите ли, наш “первый” очень

любил выступать и в печати и устно. А выступления эти все я ему составлял. Вот подходит отчетный доклад,

конечно, опять сижу, корплю. Надоело до чертиков. А тут еще прибегает Гладилин, тоже говорит: “Выручи,

надо выступать в прениях, а продумывать да готовиться времени нет”. Тогда я написал и ему, да так, что

начисто разбил свой первый доклад. Со знанием дела. Вот Гладилин выходит на трибуну, начинает читать. “А

как же докладчик не затронул такие-то вопросы? А где ответ на решение такое-то?” В зале шум, аплодисменты,