Глубынь-городок. Заноза

мысли:

— Оглянешься и подумаешь: как же это получается? Ведь я родился в тринадцатом году и все помню:

первых комсомольцев, пионеров. Почему им стало все равно, нашим детям? Или мы разучились говорить с

ними? Ваш сын еще маленький, но он подрастет, и вам тоже придется об этом думать. Им рассказываешь, а они

не верят: “Врешь ты все, папка, не было так”. Да было же, ей-богу, было!

Его одутловатое лицо с мячиками щек краснеет. Полулысая голова, созданная при помощи циркуля,

горестно качается из стороны в сторону. Павел готов уже был искрение пожалеть его, но случилось, однако, так,

что на середине этого разговора в кабинет вошел сотрудник и, обращаясь к редактору (хотя распоряжений

ожидал явно от секретаря), спросил:

— Как давать сводку молотьбы по району: от всего количества засеянного льна или только от

созревшего?

— А что говорит райзо? — поинтересовался Расцветаев.

— Они сами не знают. Не берут на себя ответственности.

— Тогда, звони в сельскохозяйственный отдел райкома.

— Звонил. Тоже не берут ответственности.

Расцветаев взорвался:

— Да что они дурака валяют! Нам, что ли, больше всех нужно? Не давать совсем сводки — и дело с

концом.

“Нет, — подумал Павел, — дети более правы, чем ты, не веря твоему прошлому: если было, то куда же

ты все это дел?” А вслух сказал:

— Я думаю, что как раз газета может взять на себя такую ответственность и дать реальные цифры.

Это был один из его первых дней в редакции.

Потом он уже привык и к людям, и к своему маленькому кабинету, и к тому, что весь дом до поздней ночи

равномерно содрогается от шума машин: типография бессонно била ластами по тугому воздуху. Этот

трудолюбивый шум напоминал Павлу гул корабля.

Павел приходил к обобщающим мыслям медленно, от своих ежедневных, простых. В Сердоболе жизнь

была обнаженней, чем в Москве. Там человек мог являться причесанный и побритый на службу, отбывать на

ней положенное время; полчаса посвящать общественной работе, раз в месяц платить членские взносы, а потом

приподнимал шляпу и исчезал. Его уносили празднично освещенные троллейбусы, след его затаптывался на

мраморных лестницах подземных станций. Как жил он дальше? Кого и почему любил? Кто же его знает!

Страна летела, как поезда метро, стремительно набирая скорость. Он мчался вместе со всеми — вот и

все. Утром он протягивал руку сослуживцам и рассеянно улыбался слегка припухшими глазами. От сна или от

бессонницы?

В Сердоболе же весь человек был на виду. Небольшой, ограниченный в пространстве мир, где постоянно

пересекались, сталкивались и деловые и личные, домашние дорожки. Конечно, в этом было и нечто назойливое.

Укрыться оказывалось невозможным. Если на окно вешались плотные занавески, то каждый проходящий

прикидывал, почем метр такого кретона продавался в раймаге. А если происхождение материи было явно не

сердобольское, то делался безошибочный вывод, что Павел Владимирович Теплов словчил-таки: слетал в

Москву к жене посреди рабочей недели, потому что в выходной его уже видели в кино; они еще зашли потом

выпить по кружке пива с председателем райисполкома в “Сквознячок”!

Но были в этой обнаженности и свои хорошие стороны. Никто не пробовал всерьез укрыться за

пышными словами, выдать себя не за то, что он есть. Пружинки побуждений у людей были здесь обнажены, и

поэтому почти каждый разговор давал пищу дальнейшим размышлениям.

Павел жадно присматривался к Сердоболю, знакомился со многими людьми и приглашал их в редакцию.

Он умел слушать.

Район делился на Сердоболь-городской и Сердоболь-сельский.

Деревенские гаребжане были поскрытнее. Он еще мало понимал их. Термин “стирание граней”, такой

обыденный на семинарах, оказался совсем не простым на доле. И все-таки они стирались, эти грани! Как

написал местный поэт:

Бедняга-лектор на собранье

В метельном пляшущем чаду

С докладом о стиранье граней

Сюда приедет раз в году.

И, сняв пальтишко, греясь чаем,

Ведя ленивый разговор,

Он с удивленьем замечает,

Как много сделано с тех пор!

Павел познакомился и подружился с парнишкой — электриком из пригородной МТС. Тот стал забегать.

Входя в кабинет, он прямо от порога принимался говорить быстро, шумно, захлебываясь. Впечатления дня

распирали его; он не всегда мог объяснить, что именно взволновало его сегодня, и рассказывал целую историю,

в которой уже сам Павел находил зерно, терпеливо объяснял, почему именно это — главное. Павел вел беседу

серьезно, заинтересованно, как равный с равным. Парень слушал сосредоточенно, потом вспыхивал, смотрел

благодарно: да, это так! Каждый раз он уходил обогащенным, Павел знал это. “Ну что ж, — думал он в такие

минуты, — я не написал свою диссертацию о наглядной агитации, но агитировать, кажется, учусь”.

В одном из номеров газеты было объявлено, что редакция созывает первое совещание рабселькоров.

Однако в назначенный час пришло всего человек пятнадцать, больше пожилых, с сединой. Они уселись

чинно и приготовились слушать. Один приложил ладонь к уху. Скучающий Расцветаев иронически поглядывал

на редактора.

Павел встал и начал говорить негромко, вглядываясь в каждого.

— Мы собрали вас тут впервые и, сознаюсь, побаивались: какой выйдет разговор? Ведь лицо газеты

определяется во многом вами. Попробуем же теперь держаться крепче друг друга. Наша газета часто

занималась лишь тем, что поучала; модное словцо создавало видимость эрудиции. — Он виновато развел