Глубынь-городок. Заноза

руками, цитируя наизусть: — “Замечательные травы нынче! Надо только комплексно вести все работы —

косить, воротить, подгребать, копнить да стоговать!” За тысячу лет, думаю, знали такой порядок!

Его слушали молча. Никто не переменил положения. Павел продолжал:

— Мы встречаемся с вами раз в году, в День печати, в городском клубе. Но ведь этого же мало! Вы ближе

стоите к производству, вам многое видней. Я хочу, чтобы вы четко уяснили себе: это ваша газета, ваша! Газета

города Сердоболя. О чем нам и радеть, о чем писать, как не о том клочке земли, где мы живем с вами? И не

только писать. Газета должна стать организатором. Мы уже пробовали, а теперь станем делать так постоянно:

пришло письмо в редакцию, значит пойдем с ним на предприятие, в колхоз. Обсудим не только с

администрацией, а соберем весь коллектив, чтобы люди знали, какой вопрос стоит, как он решается. Своим

вступительным словом я хотел подтолкнуть вашу мысль, открыть ворота вашим выступлениям.

Павел сел, переводя дух. Эта короткая речь взволновала его: ведь она означала многое. Люди, сидевшие

перед ним, — захотят ли они помочь?

Всегда есть тягостный момент молчания, наступающий вслед за последним словом оратора. Что не

передумает он в этом провале тишины! Неужели нить взаимного понимания порвана и все пошло насмарку?..

Первым отозвался электрик из МТС. Он поднялся, неловко грохнул стулом, но, оглядев малочисленность

собрания, снова сел.

По обыкновению он начал издалека. Недавно к ним поступила новая работница, десятиклассница, и в

первый же день безнадежно запуталась в инструментах. Все изучала в школе: физику, химию, а тут встала в

тупик перед простым паяльником. Смешно? Конечно. Тем более что вокруг народ прямой, на язык быстрый. Но

повернулось иначе: чуть не все пришли ей на помощь. Семья у нее: трое братьев и сестер. Младшие учатся в

ремесленном училище и в школе. Мать воспитала их одна.

— А мы вот этого не видим, — кончил он неожиданно, но все поняли!

— Вы приглашаете нас помочь, а нам нужна подчас и защита, — взяв слово следующим, сказал работник

финансового отдела, мимоходом заглядывая в бумажку с тезисами. Павел и его знавал, по райисполкому. —

Иногда критикуешь, а тебя с издевкой спрашивают: “Ну, сколько заработал на этом, какой гонорар?” Так обидно

становится. Расстроишься: не стану больше писать. Я ведь не ради денег. Поэтому и говорю: надо морально

поддерживать рабкоров тоже. Мы, конечно, не писатели, но с тропинки рабкоров выходили в настоящие

писатели; разговор с нами должен быть, кроме всего прочего, литературный. Мы здесь собрались как бы

случайные люди: иногда пишем, иногда нет. Но одно у нас общее: болит душа за Сердоболь! Вот я иногда

думаю: пройду мимо, ведь в мои служебные обязанности это не входит. И в самом деле, прохожу несколько

шагов, а потом возвращаюсь! Разве я работаю только для начальника своего отдела? Только ему отчитываюсь?!

Вот в Лузятне живут рыбаки, а рыбы у них в сельпо нет, хотя у тех же рыбаков она гниет. Но в магазин почему-

то не принимают. Сказали, что меры примут, а я узнал стороной: просто магазин на учет закрыли! Да если

газета поддержит, я снова туда поеду в свой выходной день. Не пожалею его.

— Подчас мы подходим однобоко, — обстоятельно начал старик пенсионер с серебряной шевелюрой. —

Пишем о том, что сделано, в процентах. Но ведь жизнь человека не только восемь часов службы. Кто-то еще

окончил высшее учебное заведение, ездил сдавать последний экзамен. Или собирается отдыхать по путевке

профсоюза. Или вселился в новую квартиру. Или просто живет, справляет серебряную свадьбу. Вы встречаете,

конечно, маленькие черные объявления о разводах. Так давайте расскажем молодежи о счастливых браках!

Красиво расскажем. Все это, вместе взятое, тоже в итоге работает на коммунизм.

Когда уже рабкоры разошлись, Павел, взбудораженный, подошел к окну.

В ранних сумерках лежал за окном Сердоболь. Крестики фонарей горели мирно, обнадеживающе;

серебряный свет их был похож на свет новогодних звезд и делал все вокруг праздничным.

Разве можно было уйти отсюда, оставить этот город, увиденный таким однажды? Хотя уже через

четверть часа сумерки станут черными, а огни потеряют свои простодушные серебряные лучики…

— На уровне прошло, вполне на уровне, — прогудел за спиной Расцветаев. — Хотя я лично не согласен с

такой формой самокритики…

— А я согласен, — безапелляционно выпалил Ваня Соловьев, самый молодой литсотрудник.

5

Дни сменялись декадами, декады проходили быстро, как дни. Осень, желтоголовая птица, снежком

устилала гнездо. Вчера еще шел дождь, моросил при солнце, капая сквозь туман, южный ветер кружил над

городом, а сегодня утро началось со снега, и такого сухого, такого ядовитого, словно зима уже давно устоялась,

а влажный октябрь — запоздалое бабье лето — только приснился всем.

Город оделся в белое сукно.

Черемухина позвонила Павлу в редакцию и своим домашним, несколько смущающимся голосом

спросила, не хочет ли он проехать с нею сейчас на сессию сельсовета.

Павлу показалось, что запахло ванилью и сдобными булочками. Он улыбнулся и согласился.

— Только придется на лошади, — еще более конфузливо добавила она. — Не бойтесь, править я умею, а

тулуп, если хотите, в райкоме можно взять.

Они выехали утром, по нерассеявшемуся туману. Вокруг Сердоболя лежала сизая равнина, окаймленная

плотной дымкой. Слоистое небо и желтоватая лошадиная грива, которая прыгала под дугой, — все казалось уже

устоявшимся, зимним. Когда сани легко перескакивали снежные горбы вчерашней метели, слышался звон

кованых полозьев. А с редких деревьев по обочине мостовой плыл, опускаясь, лебяжий пух; его можно было

ловить руками. Но вот мелькнул последний красного кирпича домик, последнее деревце — и осталась только