Глубынь-городок. Заноза

президиум как на иголках, сам Гладилин холодным потом обливается, а остановиться все равно не может.

Комедия! А мне что? Я в стороне.

— Это вы и называете “жить на средних скоростях”?

— На самых малых, на самых малых. А вы рассчитываете иначе?

— Я воевал, — ответил Павел резко. — И хорошо помню, как держат автомат.

— Ну что ж, — отозвался Покрывайло уныло. — Я ведь не против. Я — за. Безумству храбрых… —

потом круто оборвал сам себя: — Поговорим о газете. Не о том, как я ее делал, а как надо делать. Идет?

4

В центре Сердоболя, занимая полквартала, стояло большое недостроенное здание из серого кирпича с

пустыми окопными проломами. Сердобольцы, оглядывая его, говорили: “Это наша копилка, наша

сберегательная касса: на вечное хранение пять миллионов вложено”. Все жилищные дела в исполкоме

начинались со слов: “Когда будет готов дом…” Он так и назывался — “дом”, без дальнейшего указания на

архитектуру или адрес. Несколько раз в году вопрос о “доме” ставился на бюро: сессии райсовета регулярно

обрушивали на него сарказм своих ораторов. И все-таки “дом” продолжал оставаться похожим скорее на

хорошо сохранившиеся древнегреческие развалины, чем на новостройку. По отчетам же строительного треста

выходило, что работа там если и не кипит, то задерживается совсем уже по не зависящим от него

обстоятельствам.

Когда в районе появился Барабанов с его неукротимой энергией, дело сдвинулось с мертвой точки. Уже

будущие жильцы — одинаковые во всем мире идеалисты! — обхаживали дом вокруг с видом ярмарочных

покупателей, как вдруг все опять застопорилось. В октябре выпал ранний снег, ударил мороз, и для того, чтобы

вести отделочные работы, потребовалось отопление. А кто будет его давать? У стройтреста нет

соответствующих средств. А коммунальный отдел города говорит: “Это же еще не жилой фонд. Вы нам его не

сдали, мы не приняли”. Строители побежали к Барабанову, и пока вновь пускалось в ход бумажное колесо,

маляры, чертыхаясь, что-то долбили под открытым небом, перетаскивая с места на место кучки земли.

Павел продолжал жить в сердобольском Доме колхозника.

В каждом районном центре есть такое помещение с конюшней во дворе и двумя штатными единицами —

заведующей и уборщицей. Женщины эти круглый год одинаково замотаны платками, с первыми заморозками

шумно таскают охапки дров к печам, а при отъезде постояльца выдают ему розовые талончики, где обозначена

стоимость ночлега.

Когда Павел поселился в отдельной каморке с кроватью, тумбочкой и столом, обе должности временно

исправляла пятидесятилетия крепкая баба — тетя Шура. У тети Шуры были и дети и внуки, только они уже

давно не жили в Сердоболе. Был у тети Шуры домик на окраине, не сгоревший в войну, полдюжины кур,

поросенок и — наказание божье! — коза. Со всем тем тетя Шура не только успевала отлично исправлять свои

служебные обязанности, но по утрам в воскресенье, когда Павлу некуда было спешить, охотно калякала с ним

по часу и больше, стоя всегда у порога, опершись на половую щетку.

Как-то Павел купил бутылку портвейна, полкило колбасы, коробку конфет, нарезал серый хлеб толстыми

ломтями и пригласил тетю Шуру к столу. Она; немного пожеманилась, как и полагается уважающей себя

женщине, но потом присела на край стула, и ее рабочие крупные руки по-гостевому были сложены на коленях.

Павел сам разлил вино по стаканам, придвинул к ней тарелочку с хлебом и колбасой и немного грустно

предложил:

— Чокнемся, тетя Шура, за вас и за меня.

— Чокнуться можно, — осторожно согласилась она. — Только хотела я вас предупредить, Павел

Владимирович, что ни мыслей, ни горя винное зелье не уносит. Это только говорится так.

— А у меня и нет горя никакого. Просто сегодня мой день рождения.

— Ну, тогда с именинничком! — И, не отрываясь, выпила стакан липкого портвейна. — Скучно тебе тут

одному жить, — прибавила она по-матерински. И вдруг предложила: — Песню спеть со мной не побрезгаешь?

Пела она хорошо. В ее манере были вальяжность и раздумчивость настоящей русской певицы. И даже

затрепанный романс “Мы сегодня расстались с тобой без ненужных рыданий и слез” прозвучал у нее

значительно и так горько, что несколько минут Павел сидел, сцепив руки.

— Ну, — подбодрила она его, — не горюй! Все в жизни исправится, была бы жена красавица. Жена-то

про именины помнит?

— Конечно. Вот пойду на почту, там телеграмма до востребования.

— Телеграмма бабы не заменит.

— Спойте еще, тетя Шура!

Она запела, но потом озорно оборвала на полуслове:

— Песня до конца не допевается, мужчинам до конца правда не сказывается!

— Ах, — вздохнула она погодя, — скучно у нас в городе. Мне, старухе, и то скучно. Сызмальства бывало

веселей. Зазвонят колокола, попы со всех церквей пойдут в собор. Народу — туча темная. Как станут на лед, он

и подломится. А девки, парни! Со всех деревень. У нас это называлось “сидеть на камушке”. Соберутся невесты

со всего района. Парни похаживают, выбирают. Потом спросят: “Из какой вы деревни, чья дочь?” Вежливо так.

Смотришь, через два дня сватать едут. А теперь гуляют три года, а потом расходятся: характерами не сошлись!

— Ну, если вы по церквам тоскуете, то ведь в Сердоболе собор стоит целехонький.

— Я не по церквам, я по обхождению. Попы тоже пошли верченые: говорит с тобой, а глаза по сторонам

бегают: некогда. Все делают зараз: и кстят и венчают. За крестины сорок рублей берут, а за венчание пятьсот.

Подхожу к благочинному: так и так, дочку надо повенчать, уже двое детей. Сколько будет? “Пятьсот целковых”.

— “Ох, батюшка, нельзя ли подешевле?” Молчит. Значит, подавай полтыщи. Подхожу к дьякону. Молодой,

курчавый, недавно студентом был. Он говорит: “Пойди еще раз, скажи, что бедная, может, скинет. Напрасно