Год Иова

— Они заставили нас подписаться. Они заставят нас пойти. — Только не меня, — упрямо сказал Джой. — Я не собираюсь никого убивать. Да, они творят зло. Но лично мне они ничего не сделали.

Он взял из рук Джуита носовой платок. Он вертел его в руках, стараясь найти чистое место. Он запачкал свой галстук.

— Смотри, во что я превратил мой новый костюм.

Он вытер свой пиджак Держась за Джуита, чтобы не упасть, он вытер свои ботинки. Он протянул ему платок обратно.

— Спасибо.

Джуит слабо усмехнулся.

— Что мне теперь с ним делать? — Он скорчил гримасу. — Выбрось его.

Джой пожал плечами и выронил платок. Он пошёл обратно к фургону. Шёл он, словно старик, ссутулясь и волоча ноги. В молчании он завёл мотор, вырулил фургон обратно на дорогу, длинную узкую полосу асфальта, и повёл его домой. Джуит прервал тишину.

— Что ты собираешься делать? Сядешь в тюрьму, как Ганди?

В представлении Джуита Ганди был маленьким смешным тощим старикашкой в больших очках и огромной детской пелёнке. Но для Джоя он был Богом. У Джоя была фотография Ганди. Он вырвал её из журнала «Лайф» и приклеил в спальне над пекарней. На фотографии Ганди сидел в грязи на выжженной солнцем земле где-то в Индии и вращал колесо смешной маленькой швейной машинки. Джой часто цитировал Ганди Джуиту. Но Джуит помнил только, что Ганди называл швейную машинку единственной доброй машиной, что очень часто его сажали в тюрьму, где он отказывался от еды, пока его не отпускали на свободу, и что однажды он сел на рельсы перед идущим поездом. И, конечно же, что он был против насилия. Джуит сказал:

— Может, я и дебил, как ты говоришь, но я хорошо помню, почему прошлым летом мы пошли и стали на учёт. Если ты не делаешь того, что они говорят, они сажают тебя в тюрьму. Это закон. Если, конечно, ты не отказываешься по политическим или религиозным убеждениям. Есть они у тебя?

Ты можешь сказать, что веришь в Бога. Я в него не верю. — Тогда тебе надо бежать. Куда ты отправишься?

— Никуда. Я скажу им, что я голубой.

Теперь Джуит уставился на него.

— Ты не можешь!

— Почему это? Ведь это правда, разве нет? — Джой издал хриплый и несчастный смешок. — Голубых в армию не берут.

— Но все узнают. Твои родители…

Джой помотал головой.

— Это незаконно. Они не имеют права сообщать родителям. Никто не будет знать. Кроме тебя. — Он нахмурился. — Что с тобой? Чего ты споришь? Хочешь, чтобы я пошёл убивать людей?

— Мне придётся пойти, — холодно сказал Джуит.

— Ты можешь сказать им тоже самое.

На перекрёстке, свободном от машин, как и во всякое другое воскресенье, Джой приостановил фургон, а затем повернул на дорогу, ведущую к подножью.

— Останься со мной. — Он посмотрел Джуиту в глаза. — Я не хочу, чтобы ты уходил.

Впервые Джой говорил с Джуитом в таком духе, и Джуита это тронуло. Глаза его наполнили слёзы, и он отвернулся. Только страх смерти заставил Джоя признать, что Джуит ему небезразличен. Почему это случилось только сейчас, когда уже слишком поздно?

— Я не могу этого сделать, — сказал Джуит.

Теперь он стоит вместе с Молодым Джоем на кухне в пекарне. Кажется, что кухня стала меньше, чем была тогда, счастливым летом сорок первого, меньше, но просторнее и гораздо ярче. Не изменились только горячий воздух и вкусные запахи. Когда он работал здесь вместе с Джоем, длинные столы, на которых тесто заливали в формы, были оцинкованными. Дверцы духовки были тёмными. В них были вставлены небольшие толстые двойные стёкла, края которых стали бурыми от жара, шедшего изнутри. Полки, на которых остывал хлеб, были деревянными, а их подпорки — эмалированными.

Теперь всё из нержавеющей стали. Рядом с духовкой ряды разноцветных кнопок, с помощью которых можно регулировать температуру и время выпечки. Мигают электронные табло с красными цифрами. Пищат сигнальные устройства. Молодому Джою не приходится так забивать себе голову, как приходилось ворчливому Герману — что, в какой духовке и когда испечётся. Не нужно помнить рецептов. Сколько нужно муки, дрожжей, сахара, молока, ванили и сахарной пудры рассчитывает компьютер. Если бы Джуит мог сейчас что-нибудь чувствовать, он бы ощутил разочарование. Он же мечтал делать что-то своими рукам, не так ли? Однако на этот счёт он не испытывал особенных чувств. Ему не давали покоя те чувства, которые он испытывал сорок лет назад.

Пердидос помешался на войне. Случались затемнения. По ночам толстые бизнесмены в касках обходили своих соседей и распекали домохозяев, которые забыли зашторить окна. Японцы могли оказаться здесь в любую минуту. Звучали сирены, и дети в школьных коридорах репетировали, как надо себя вести во время бомбардировки. Прошли слухи, что зенитная батарея на крыше одного из домов в Лос-Анджелесе засекла японский самолёт, попавший в луч прожектора, открыла огонь, но мишень улизнула. Кто-то говорил, что в канале Каталины видели японскую подводную лодку. Все вывешивали флаги. Однажды ночью всех жизнерадостных смуглолицых японцев, которые торговали на ярмарке фруктами и овощами, депортировали из города в гетто, ограждённое колючей проволокой. Туда же отправили пятерых его тихонь-одноклассников с японскими именами. Трижды за ночь на экране «Фиесты» Кейт Смит исполняла «Боже, храни Америку».

По Деодар-стрит эхом разносились окрики домохозяек и стук молотков, которыми дети отбивали на тротуарах консервные банки. Танкам и кораблям была нужна сталь. Огороды, которые горожане разводили во внутренних двориках, смывало зимними дождями. Все готовились к тому, что вскоре не будет хватать ни еды, ни одежды, ни бензина, ни покрышек. Отец Джуита был избран в комиссию по нормированию продовольствия. Ребята, одетые в новую униформу, которая им была велика, ребята, с которыми Джуит был едва ли знаком, здоровались с ним на улице, улыбались и прощались. Приземистый краснолицый офицер, который проводил «уроки выживания» в старших классах, сел однажды утром за одну парту с Джуитом и устроил ему головомойку. Никто не знал, почему. Музыкальный ящик в закусочной напротив школы играл «Белые скалы Дувра» и «Лицо Фюрера». Джимми Стюарт вступил в авиационные войска. И Кларк Гейбл. Отец Джуита повесил в столовой карту Тихого океана и всякий раз, когда во время ужина передавали последние известия, вскакивал из-за стола, чтобы найти на ней острова, о которых раньше никто не слышал.

В феврале Джуиту пришла повестка. Было дождливо и холодно. На минуту Джуиту показалось, что его мать была готова заплакать, но она не заплакала. Это ведь непатриотично. Сьюзан сказала: «Тебе снова придётся переодеваться — ну что ж, тебе всегда это нравилось». На рассвете отец отвёз его в Кордову, где Джуит, понурый и жалкий, остался ждать автобуса в тёмном закоулке. Когда большой красный автобус затормозил у остановки, он поднялся по скользким железным ступеням, опустил десять центов в стеклянный ящик, и втиснулся в толпу промокших пассажиров, которые держались за поручни кресел и ремни, свисающие с потолка. Вздрагивая вместе со всеми, когда тяжело нагруженный автобус трясся на неровных участках дороги, Джуит вновь и вновь уверял себя в том, что не сможет этого сделать. Если бы повестка пришла сперва Джою, и если бы Джой сделал это первым, Джуит бы чувствовал себя увереннее.

Но он боялся. И, кроме того, стыдился. Щёки его так и горели от стыда. Но нечего было стыдиться. Признавшись, что он голубой, Джуит не солгал бы. И, конечно, он никого не хотел убивать. Какие-то заокеанские политики, маньяки, развязали войну — массовое убийство. Разве можно оправдывать этим то, что теперь убийцей станет он сам? Не этого ли он должен стыдиться? Но то были аргументы Джоя. И в то утро они казались Джуиту слабыми. Хорошо говорить правду, но как быть с тем, почему ты её говоришь? Большая часть его одноклассников ушла на фронт безо всяких вопросов, и скоро уйдут остальные. Ежедневно по всему миру гибли сотни людей. И никто из них этого не хотел, не так ли? Может ли он спасти их? Как? Автобус проезжал мимо зелёных холмов. Джуит закрыл глаза. Он не мог собраться с мыслями. Ему хотелось лежать в тёплой постели и обнимать голое тело Джоя, больше ничего. Он не хотел умирать и не хотел, чтобы умер Джой. Похоже, об этих вещах не принято спрашивать. А никто его и не спросит. Он должен смириться. Он не сможет этого сделать.

Сборный пункт размещался над гаражами в огромной и пустой комнате с грязными окнами, грязным деревянным полом и рядом откидных стульев. Там было несколько дверей, за которыми находились столь же пустые комнаты поменьше. Джуит увидел, что там за длинными грязными столами сидели усталые небритые мужчины в несвежих белых халатах. Они выглядели так, будто сидели там денно и нощно. В главной комнате находилась толпа голых мужчин, растерянных и испуганных. Люди в строгом военном обмундировании выстраивали эту толпу в нестройные очереди. Каждый голый новобранец прикрывал пах листком бумаги, который выдавали при входе. В комнате не топили. Комнату обогревали тела. Не прошло и нескольких минут, как Джуит и те, кто приехал сюда вместе с ним, очутились на сломанных откидных стульях, и офицер с видом мопса, который стоял у пыльного флага, прочёл им короткую насыщенную матом лекцию о порядке прохождения призыва. Джуит едва разбирал, что он говорит. Его сердце колотилось так сильно, что оглушало его. После этого он тоже разделся и тупо встал в очередь. Стоял сильный запах немытых тел.