Год Иова

— Я терпеть не могу смотреть в одиночку. Если б я хотел смотреть телевизор один, я бы и жил один. Когда тебя нет, я его просто выключаю.

— Ну ладно. Я пошёл.

— Джуит тянет за руку двери.

— Чёрт. Ну ладно. Я иду с тобой.

Эта сцена повторялась из года в год. И повторяется до сих пор, время от времени. Джуит опасается, что грядёт нечто худшее. Долгое время он с досадой наблюдает за тем, как дешевеют видеомагнитофоны. В один прекрасный день Билл проснётся и поймёт, что теперь он может собрать не просто бумагу, где что-то напечатано о старых фрагментах и фильмах, где снялся Джуит, но сами фрагменты и фильмы. Именно поэтому Джуит ни словом не обмолвился про видеомагнитофон в доме Хэйкоков — о том жарком полдне, когда Лэрри танцевал перед экраном один в пустом доме в Вэлли. Он с ужасом думал о том, как наступит день, когда в семье Хэйкоков произойдёт какая-нибудь ужасная трагедия, и Билл, не в силах закрыть на неё глаза, поедет туда. Если магазин не востребовал его обратно и если Долан не продал или не заложил видеомагнитофон, Билл увидит его и поймёт, что не надо быть очень богатым, чтобы иметь такой же. Он, конечно же, будет просматривать вновь и вновь все эти бессмысленные кадры, где Джуит произносит бессмысленные слова. Он будет хранить эти плёнки в темноте и тишине ящиков старого бюро, и сможет достать их оттуда в любую минуту, когда захочет, даже когда сам Джуит будет лежать в темноте и тишине, от которых его никто и ничто не спасёт — даже Билл, который желает смотреть телевизор только в его компании.

Джуит кладёт тонкие ломтики спаржи на сковороду, где налито с полдюйма воды, бросает туда мелкие обрезки масла, закрывает сковороду и ставит на слабый огонь. У обеденного стола стоит Билл, в белой облегающей майке и чистых голубых с годами выцветших джинсах, которые сидят на нём точно вторая кожа. Он ждёт свой мартини. Джуит наливает ему стопку мартини, смазывает краешек стопки лимонной кожурой, бросает кожуру в стопку и протягивает её Биллу. Он наливает мартини себе, ставит лоток со льдом в морозильную камеру, пробует мартини. Вкус мартини уносит его от мыслей о пребывании в вечной темноте и тишине. Он заглядывает под крышку и видит, что голландский соус не кипит. Он следует за Биллом в гостиную.

Он ставит пластинку с сонатой Брамса для фортепиано, вздыхает, садится в кресло, закидывает ноги на туалетный столик и закуривает сигарету. Билл стоит у двери рядом с изящным швейным столиком Шератон, куда Джуит ежедневно кладёт почту. Билл безучастно просматривает белые конверты и идёт к своему креслу со свежей телевизионной программой в коричневой обёртке в руках. Джуит никогда не открывает программы.

Билл садится, вскрывает обёртку, роняет её на ковёр и листает страницы. Он хмурится, морщится, моргает, громко говорит: «Что?», захлопывает программу и смотрит на обложку. Он улыбается. Он смеётся. Он смотрит на Джуита.

— Ах ты, гад ползучий. Ну-ка смотри сюда.

Он хлопает маленькой толстой книжицей по колену.

— Ты на обложке программы.

Он выпрыгивает из кресла с криком «уау!» и начинает носиться по комнате, размахивая программой над головой, словно трофейным скальпом. Он останавливается. Глаза его блестят.

— Ты не сказал мне! Ты знал, но ты не сказал ни слова! Смотри. — Затаив дыхание, Билл суёт программу Джуиту в руки. — Смотри. Это ты.

— С Элен Ван Сикль и Арчи Уэйкменом, — уточняет Джуит — Они на первом плане. А я на заднем. Никому неизвестный актёр.

— Прочти, что же ты?

Билл сел на ручку джуитова кресла и пробежал дрожащим пальцем по заголовку.

— Видишь, что тут написано? «Новый хозяин «Тимберлендз». Актёр Оливер Джуит».

— Джуит хмыкает, а Билл начинает быстро листать страницы, так быстро, что чуть не рвёт их.

— Вот, — говорит он. — Видишь? Твои фотографии. Только твои, цветные. И весь этот текст. Три страницы. Всё про Оливера Джуита. Смотри-ка, тебя фотографировали здесь. Ты стоишь на кухне.

— «Тётушка стряпает вкусно суфле», — говорит Джуит.

— Ты прекратишь это или нет? — Билл шлёпает его по макушке программой. — Господи, это же здорово. Да тебе небось целый день телефон обрывали?

— Был один звонок, может два, — говорит Джуит.

Их было девятнадцать, некоторых голосов он не слышал уже много лет, некоторые имена едва вспомнил. Когда-то они не желали знаться с безработным актёром, стоявшим в очереди. Но со звездой пообщаться желают все. Надо бы сменить номер телефона и не помещать его в каталог.

— Твой мартини уже тёплый.

Билл возвращается в своё кресло, пробует мартини, начинает читать статью, затем смотрит на Джуита. — Надо бы устроить вечеринку, тебе не кажется?

— Как насчёт воскресенья?

Ему кажется, что церковь Св. Варнавы стала меньше и непригляднее. Улицу расширили, и теперь ступеньки упираются в мостовую. На узком отрезке, оставшемся от газона, одуванчики давно облетели, а стебли молочая в тени замшелого фундамента высохли. Как и большинство старых городских зданий, церковь покрыта гонтом. Кровля обесцветилась от погоды. Поблекли позолоченные буквы на тёмной табличке. Имя настоятеля ему незнакомо. Он открывает правую створку тяжёлых дверей. Он вспоминает запах, которым пахнет внутри — сладкий, строгий и восковой. Здесь церковь, словно говорит ему запах, здесь церковь. Он пробуждает в нём не воспоминания, а только чувства. Он даже не может определить какие, однако они сильны. Он придерживает дверь, Билл входит внутрь, в вестибюль. Он закрывает дверь. Освещение тусклое. Вестибюль не изменился. Над головой в деревянной короткой башенке висит колокол. Верёвка колокола крепится к центру потолка. На длинном дубовом столе лежат стопки молитвенников. Джуит вспоминает, что раньше в обложках молитвенников были металлические включения, выкрашенные чёрной эмалью. Теперь все обложки пластмассовые. Сами молитвенники стали ярче. Он вспоминает, что раньше напротив входа над этим столом висел стенд с довольно плохой цветной печатью. Теперь его нет. Там висит распятие.

— Католическая? — спрашивает Билл.

— Епископальная, — отвечает Джуит.

Он толкает низкие дверцы в начале центрального прохода и вдруг понимает, из чего состоит этот запах. Это запах увядших цветов и свечей. Женщины в джинсах раскладывают цветы на алтаре. Головы их покрыты платками. Цветы, которыми они ещё не воспользовались, стоят в пластмассовых вёдрах на алтарных ступеньках. Женщины переговариваются, смеются. Смех этот гулко разносится среди пустых скамей. Они слышат, как звякнули двери, когда вошли Джуит и Билл, прерываются, оборачиваются и пару секунд смотрят на них. Одна из них спрашивает: — Чем вам помочь?

— Мы просто смотрим, — говорит Джуит; — спасибо.

Их одежда пугает его. Его мать никогда бы не пришла в церковь в брюках. И все они в длинных рубашках.

— Моя мать была членом Алтарной Общины, — говорит он Биллу.

Бил проводит ладонью по спинке скамьи. Он недовольно хмурится.

— Как они могут так обращаться с этой замечательной древесиной? Бьюсь об заклад, её не полировали лет десять. А в последний раз, — наклоняется он и смотрит, — её даже не шлифовали песком.

Джуит идёт вперёд по проходу, под высокими потолками, мимо окон с витражами. То туг, то там не хватает кусочков цветного стекла. Их заменили картоном, который скверно раскрасил дождь. Он всегда любовался этими витражами. Ни одна городская церковь не могла такими похвастаться. Их выложил известный художник из Австрии. Когда-то Джуит помнил его имя. Сейчас он уже не помнит.

Сейчас ему приходит на память, какую грусть он испытывал на похоронах Ричи Коуэна. В той маленькой евангелистской церкви с дешёвым убранством оконные стёкла даже не были похожи на стёкла, скорее на ржавые жестяные пластинки. Он вспоминает, что церковь ту построили только-только. Вокруг неё была глина. Прихожане расселись по откидным стульям. Органа там не было, его заменяло расстроенное пианино. Гимны напоминали регтайм. Священник был в мятом городском костюме. Ричи к этому, должно быть, привык, однако он заслуживал лучшего. Он не мог оторвать глаз от этих безобразных оконных стёкол. В церкви было очень холодно. В жизни Ричи, этой короткой жизни, даже церкви красивой не было. Он говорит Биллу:

— Когда мне было тринадцать или четырнадцать я прислуживал у алтаря.

— А как это? — нервно усмехается Билл, глядя на ковровую дорожку, вытершуюся до основания. — Ах, да. Ты подаёшь священнику разные штуки и всё время становишься на колени.

— И зажигаешь свечи, — говорит Джуит, — и ещё вынимаешь свечи из огромного канделябра — овала на длинной палке. Сперва я так нервничал, что это отнимало у меня уйму времени. Прихожане кашляли, ожидая, когда же я, наконец, закончу, и они смогут уйти. Однажды, я чуть не выпустил канделябру из рук.