Год Иова

Он поднимается с колен, притаскивает к костру постер и ставит его у пламени. Тот сразу же загорается, огонь охватывает его молодое лицо, лица других актёров, они становятся коричневыми, чёрными, сморщиваются, растрескиваются на ветру и уносятся прочь. Один за другим, он притаскивает постеры к костру. Становится жарко. Он отступает. Пламя охватывает изящные рамы, которые сделал Билл, пламя сверкает синими и зелёными язычками — это, должно быть, от лака. Джуит чувствует себя вандалом, и это удивляет его. Билл — единственный человек, для которого этот хлам что-нибудь значил. Биллу это больше не нужно. Джуиту это никогда нужно не было. Эти вещи смущали его. Ему бы радоваться, что всё это, наконец, превратилось в тлен. Почему же он не радуется?

Он холодно усмехается и покачивает головой. Ему следует убраться отсюда. Жечь костры на пляже запрещено. Просто, другое место ему в голову не пришло. Он в последний раз ткнул в костёр деревянной палочкой. Ему не долго гореть, если только ветер не раздует снова. Он разворачивается и удаляется по тропинке верх по склону. Он переступает через бордюр и захлопывает багажник Пепла и дыма с дороги никто не увидел. Это разочаровывает его. Господи, здесь же сгорает жизнь человека. Он хочет, чтобы его арестовали. Тогда бы он смог рассказать кому-нибудь, что и зачем делает. Он поворачивает ключи зажигания, снимает тормоз парковки, быстро разворачивает машину на мостовой, всё ещё мокрой от дождя, и уезжает.

Почему всё отнимает такую уйму времени? Он курит, сидя на ступени алюминиевой лестницы. Сгорбленные плечи болят. У лестницы на мокрых газетах стоит ведро с грязной водой. Газеты лежат на ковре, на кровати и на комоде. Он отодвинул зеркало, два стола и две лампы. Футболка и рабочие брюки промокли. Волосы пропахли грязной водой. Он с отвращением смотрит на часы. Когда-то такая работа заняла бы у него час, может быть, два. Сейчас она заняла целое утро. Он хотел красить стены. Теперь от такой перспективы его тошнит.

Тем не менее, он спускается с лестницы, поднимает ведро, выливает и ополаскивает его, вешает на крючок в стенной шкаф. В коричневой луже в раковине он видит губку. Он выжимает её и отбрасывает. Он собирает газеты, сворачивает их так, чтобы они не заняли много места, и кидает их в угол маленькой подсобной комнаты рядом с кухней. Раздеваясь, он смотрит на мокрые стены и потолок. Через какое-то время они высохнут. День жаркий, окна открыты. Он принимает душ. Шея, плечи и кисти его болят. Душ немного облегчил боль, отчасти впитав её.

Он едет в хозяйственный магазин на бульваре Робертсона. Вернувшись, он останавливается на обочине, окрашенной в красный цвет. Он выгружает тяжёлые банки с краской, ролики, кисти, лотки и тряпки, которые купил. У дома, прислонясь к жёлтому бетонному цилиндру с растениями, стоит молодая женщина. У неё длинные русые волосы. Кожа её так бледна, словно никогда и не знала солнца. На скуле большой тёмный синяк На ней лёгкий вязаный свитер с V-образным воротом. У неё тонкая грудь, проглядывают рёбра. Хлопчатобумажные штаны с верёвочным поясом. Ноги словно вырезаны из слоновой кости. Обуты они в ветхие сандалии. На стене с закрытыми глазами сидит маленький ребёнок, прислонясь головкой к маминому плечу. Джуит плохо разбирается в возрастах маленьких. Наверное, ребёнку год или два. Окинув их одним взглядом, он наклоняется, чтобы нагрузить себя малярными принадлежностями, войти в дом, донести их до квартиры, а затем быстро спуститься и поставить машину в гараж, пока его не наградили штрафом. Проволочные ручки банок с краской режут ему ладони. Мешки с тряпками заткнуты подмышками. Только он направляется к двери, как женщина берёт на руки ребёнка и подходит к нему. — Оливер, — говорит она.

Глаза её чем-то ему знакомы, но он не припоминает чем. Наверное, это что-то из его далёкого прошлого. — Простите, — начинает он, — но я должен…

— Я — Дарлин. Девочка Конни. Помните?

— Батюшки мои, — говорит он и ставит на землю злополучные банки с краской и всё остальное.

Он берёт её за руку и улыбается. Он приятно обрадован. Он говорит первое, что приходит ему на ум: — Вы балерина?

— Балерина?

Она уставилась на него, сбитая с толку. Потом она смеётся. Это горький смех.

— Нет, я не балерина. Вы думали, что я стану балериной? — Ребёнок пытается куда-то пойти, но она ловит его, сажает на бедро и снова берёт на руки. — Почему вы так решили? — Тебе так нравилась музыка. Я говорю о том, как ты её слушала, когда была маленькой. Ведь ты танцевала.

Она морщит лоб, словно не видит его, а всматривается куда-то в прошлое.

— Однажды вы брали меня в Голливудский Концертный Зал. Поэтому? Вы хотели, чтобы я стала балериной или вроде того.

— Думаю, что хотел, — говорит он. — А ты не хотела?

— Я хочу этого сейчас, — сказала она и дотронулась до синяка на лице. — Я вышла замуж.

Она качает головой и издаёт смешок:

— Балериной. Почему я об этом не думала? Может быть, потому что вы исчезли.

Он смеётся.

— Ты помнишь то утро? Когда Рита швырнула в меня с лестницы туалетный столик?

— Вас положили в больницу. Я хотела принести вам цветы, но мне бы не разрешили. Вы всегда были так добры ко мне. Я рада, что вы становитесь знаменитостью.

Он смотрит на дом. Он оглядывается по сторонам. — Ты пришла повидать меня?

— Если вы не очень заняты, — говорит она.

В голосе её надежды немного. Она смотрит на банки с краской и пакеты с тряпками.

— Вы будете красить? Я могла бы помочь.

Ребёнок снова спит у неё на плече, держа во рту большой палец. Волосы у него того же цвета, что и у мамы. Но щёки ярко-красные. Она нагибается и поднимает банку с краской.

— Я могу это понести.

— Спасибо, — говорит он. — Вы уверены?

Она не выглядит сильной.

— Я справлюсь.

Она улыбается ему. В нижнем ряду у неё нет двух зубов. Зубы грязные. Пожалуй, она удачно смотрелась бы, стоя на просевшем некрашеном крыльце лачуги арканзасского издольщика, из которой вышла её красивая ширококостная мать. Гены, думает он и проходит вперёд. Она идёт следом, покорно и терпеливо несёт свою ношу. Он оставляет её в квартире, спускается, ставит машину в гараж Вернувшись, он обнаруживает её сидящей на невысоком флорентийском стуле возле дверей. Она подняла свитер и кормит ребёнка грудью. Её лицо трогает лёгкая краска, он смотрит на неё с невольным удивлением. Казалось бы, картина встречается часто, но он так ни разу и не видел её за всю свою жизнь. Это его тронуло. Она говорит: — Это экономит деньги и, к тому же, полезнее.

Джуит оживлённо шагает на кухню. Усталости как не бывало. Он чувствует себя почти превосходно. — Будете ленч?

— Вы не должны меня кормить, — говорит она.

— Как бы там ни было, мне нужно поесть самому, — отзывается он. — Надо подкрепиться перед покраской.

— Хорошо, — откликается она. — Вы очень добры. Вы такой, каким я вас запомнила — приятный, добрый человек.

Джуит печально улыбается сам себе. Если Дарлин судит о людях по своему отцу, мяснику, который весил триста шестьдесят фунтов, Джуит может расценивать её слова как довольно скромный комплимент. Он открывает холодильник и видит там пирог из кокосовых орехов. Он испёк его в прошлый четверг в три часа утра, отказавшись от безуспешных попыток заснуть. Это любимый пирог Билла. Но Билл его есть не станет. Джуит поест немного пирога вместе с этой грустной молодой женщиной. Может быть, малыш тоже скушает кусочек. Джуит надеется, что так оно и будет. Пирог большой. Входит Дарлин. Она садится за обеденный стол и смотрит, как он готовит омлет. Он ставит перед ней кружку с кофе. Это кружка Билла.

— Спасибо, — благодарит она. — Можно я закурю? Я бросила, когда была беременна Гленом. Знаете, если мать курит, дети рождаются больными. И вкус молока становится неприятным. Мне бы одну. Только одну.

Джуит кладёт перед ней пачку сигарет и зажигалку. — Я рад, что ты пришла. Я думал, ты меня забыла.

Она мельком смотрит на него. Затем переводит взгляд на свои тонкие пальцы с обкусанными ногтями, которыми держит сигарету, на узкий язычок пламени.

Она закуривает. Она кладёт зажигалку на стол с мягким стуком. Она говорит грустным голосом: