Год Иова

— Ты был в длинных одеждах, — говорит Билл, — и выглядел как ангел, да?

— Мне так казалось, — говорит Джуит. — У них в корзинах всегда было много этой одежды, выстиранной и отглаженной. Каждый раз я старался выбрать себе одеяние, где шнурки подлиннее. И я никогда не опаздывал. Первая служба начиналась в семь утра, но даже если шёл дождь, я всегда приезжал вовремя. Я ехал на велосипеде, промокал до нитки, но приезжал.

— Наверное, прихожан было много, да? — усмехается Билл, усмешка исчезает с его лица, и он слегка наклоняет голову. — Зачем мы сюда приехали?

— Я показываю тебе моё детство, — говорит Джуит. — Пойдём. Там ещё кое-что.

Он идёт широкими шагами вдоль по проходу, не желая, чтобы Билл спрашивал, зачем он показывает ему своё детство. Он немного стыдился своей уловки. Он пытался задеть сентиментальные струнки Билла. Билл в хорошем настроении. Он был в восторге от вечеринки, которую они устроили в воскресенье. Хитрый Джуит предвидел это. Он обзвонил всех знаменитостей, и особенно просил Арчи Уэйкмена прийти вместе со своей матерью — в тридцатых-сороковых она была звездой бродвейского мюзикла. Рядом с такими звёздами нынешние актёры кажутся лампочками в пятнадцать ватт. Таким образом, Билл мог представить своим друзьям-интерьерщикам не только его, Джуита, но и легендарную Мэйми Уэйкмен. По крайней мере, в этот раз у них не возникло мысли о том, что они сами себе королевы. Они были вежливы и услужливы. Не издали ни единого визга. Они сидели у её ног и мурлыкали, выражая своё восхищение, пока она оставляла губную помаду на краешке бокала с шампанским. Эта была лучшая из всех вечеринок, но которых побывал Билл. Так он сам сказал Джуиту, и Джуит подумал, что это искренне. Он надеялся этим надолго удержать Билла. Он надеется, что он удержит его навсегда. Он открывает дверцы в начале прохода и оборачивается.

— Когда ты будешь меня хоронить, — говорит он, — пусть отпевание устроят здесь, хорошо? И попроси падре, чтобы он читал по старому молитвеннику, а не по новому. В старом такой красивый язык.

Билл выглядит ошарашенным, и Джуит поспешно улыбается. Лицо Билла проясняется. Билл входит вслед за Джуитом в вестибюль и говорит голосом усталого комика:

— С чего мне тебя хоронить. Ты ещё дышишь. Хе-хе.

— Хе-хе, — говорит Джуит, и широко отворяет дверь.

В глаза бьёт солнечный свет, на улице, видимо, уже жарко. Дверь дома для прихожан под гонтовым свесом заперта на замок.

— Что там внутри? — спрашивает Билл, стоя у начала ступенек и щурясь от солнца. — Ах, да, радиостанция, правильно.

Джуит медленно спускается вниз по ступенькам. — Здесь, вместе с Джоем Пфеффером, мы пытались петь как Орсон Уэллс и Вестбрук Ван Вуррис.

Он идёт к машине.

— Вестбрук Ван кто?

— «Марш, — зычным голосом произносит Джуит, — Времени!»

Они проходят мимо автостоянки у супермаркета. Там стоит полная женщина в мини-юбке, выгружает из проволочной коляски пакеты и передаёт кому-то в окно громоздкого фургона, где сидит сторож Она испуганно оборачивается и улыбается. У неё седые волосы. Билл бессмысленно посмотрел в её сторону.

— Неужели знаменитый диктор? — шутит Джуит, слабо надеясь на то, что его поймут.

Грустно качая головой, Билл садится в машину. Джуит вздыхает и едет по улицам, пытаясь отыскать свою начальную школу, но никак не может её найти. Улицы эти он помнит. Конечно, помнит. Сотни раз он ходил по ним маленьким мальчиком, сотни раз проезжал на велосипеде подростком. С гордостью, поблекшей от времени, он вспоминает, как, будучи шестиклассником, в кожаной кепке и армейском ремне махал знаком «стоп» и переводил младших детей через полосатую пешеходную зебру. Вот здесь. Прямо здесь. У бензоколонки всё ещё растёт перечное дерево. Но школы здесь уже нет. На её месте тянется супермаркет.

— Я не смогу показать тебе место, где я впервые выступал на сцене, — говорит он. — Школу снесли. Я играл Джорджа Вашингтона. Я был в тёмно-фиолетовом сатиновом костюме с кружевным воротником, в панталонах, в ботинках с пряжками. Мать изготовила мне парик из шёлкового чулка, расшитого ангельским волосом — ты, наверное, знаешь, это такая белая ткань с завитками. Ей украшают рождественские ёлки.

Он смотрит на Билла. Тот ничего такого не знает. У него скудный опыт по части рождественских ёлок. — С волокнистым стеклом, — добавляет он. — Голова под париком так чесалась.

— Сколько тебе тогда было? — спрашивает Билл.

— Шесть лет. Это была славная школа.

Он вспоминает коричневые коридоры и запах опилок. Уборщица разбрасывает их по линолеуму, а затем тихо водит по полу щёткой. В классных комнатах пахло мелом, а яркого солнца никогда не было. За окнами была зелень деревьев, которые создавали тень. Кроны отбрасывают сетчатые тени на крыши машин на автостоянке и на витрины супермаркета.

— Я рад, что они не тронули деревья.

— Зелёный свет, — говорит Билл.

Старшая школа стоит на месте. Старшая школа Хуниперо Серра. Он паркует машину поодаль, у забора из проволочной сетки, ограждающего футбольное поле. Ворота открыты. На пыльном пятачке команда Малой Лиги в жёлто-зелёной форме играет с другой командой, в красно-белой форме Джуит проводит Билла по полю. Упругий ковёр травы всё ещё зелен. Он останавливается, смотрит на трибуны, делает несколько шагов вбок.

— Вот здесь, — говорит он. — Прямо здесь, вот на этом месте погиб Ричи Коуэн. Налетел с согнутой головой на другого мальчика и сломал себе шею. Это был грубый футбол. Тренировка.

— Ты рассказывал, — отвечает Билл.

— Я хотел, чтобы ты увидел, — говорит Джуит. — Тренировка должна была кончиться в четыре. Я ждал его. После того, как он принимал душ, он вёл меня к себе домой, и мы вместе мастурбировали. У него не было сестры, и дом в это время пустовал.

— Ты всегда говорил, что тебе больно об этом вспоминать, — говорит Билл.

— Мне это снилось, — говорит Джуит и отворачивается.

Корпус музыкальной школы находится в стороне, за большим тенистым палисадником, где растут старые деревья. Это деревянное здание. Другие корпуса сложены из бледного кирпича. Джуит поднимается на крыльцо. У дверей висит стенд с афишами — о выступлении школьного оркестра и оперетте, которые уже состоялись. Весенний семестр закончился, осенний ещё не начался. На двери висит объявление о наборе в оркестр. Дверь заперта. Джуит спускается с крыльца и ведёт Билла вкруг здания под джакарандами, листья которых похожи на перья. Он смотрит в окна. Класс как обычно пуст. Стулья стоят беспорядочно. На полу коробки с музыкальными инструментами, детское пианино и, веяния нового времени, усилители, громкоговорители и электронный синтезатор в футляре на металлических ножках. Чтобы заглянуть в окно, Билл привстаёт на цыпочки.

— Сейчас угадаю, — говорит он. — Здесь вы пели с Ричи Коуэном в Клубе Весёлых Ребят. Здесь ты впервые подумал о сексе.

— Я хотел, чтобы ты увидел, — снова говорит Джуит.

Широкие пустотелые цементные ступеньки ведут к открытой двери главного корпуса. В коридоре с высокими, солнечными окнами в стальных рамах пахнет краской. Откуда-то изнутри доносится шипение пульверизаторов. У открытых дверей классной комнаты стоит стремянка. Рядом стоят вёдра с краской. Джуит отрывает дверь в аудиторию. Здесь тоже стоит сильный запах краски. Горят люминесцентные лампы. На стенах нарисованы большие и мрачные фигуры монахов в коричневых рясах и фигуры краснокожих индейцев. Это сцены из жития отца Серры. Прочие стены выкрашены в песочный цвет. Он проходит по наклонному коридору и облокачивается на пыльную сцену.

— Мне нужно было ждать два семестра, — говорит он. — На первом году играть не разрешали. Я просто умирал от желания стоять на сцене, в гриме и в огнях рампы. Просто умирал. Старшеклассники ставили какую-то пьесу о британцах, окружённых в индийском форте или что-то в этом роде. На мальчиках были шотландские юбки, береты и пледы. Я сгорал от зависти. Конечно, если бы открыл рот, меня бы тут же засмеяли. У меня был высокий голос, сопрано. Я об этом никогда не задумывался. Учительница риторики восхищалась моим голосом, а когда следующей осенью голос у меня изменился, она была так огорчена, что даже не хотела со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина.