Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Благополучно провалившись на экзамене, я остановился за воротами гимназии и задумался.

«Розог мне все равно не избежать, и дуката не получу. Сразу два наказания. Раз так, пусть хоть дукат будет мой». Меня осенила счастливая мысль, и я помчался по улице, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге. Прибежав домой, подошел к отцу и матери, поцеловал им руки и весело крикнул:

— Сдал, отлично сдал!

От радости у родителей потекли слезы, а отец вынул из кармана и дал мне новенький золотой дукат.

Потом, конечно, меня выпороли, но дукат я получил! Впрочем, это мелочь, и я вспомнил об этом эпизоде мимоходом, чтобы отметить, что один раз в жизни за розги получил гонорар.

К этому же времени относится и моя первая любовь. Тут нет ничего удивительного: ведь многие школьники влюбляются, когда остаются на второй год, а возможно, и обратное, на второй год они остаются оттого, что влюбляются.

Я терпеть не мог математику; тем более удивительно, что моей первой любовью оказалась дочь учителя математики. Мне было тогда двенадцать лет, а ей девять, и она училась в третьем классе начальной школы. Чувство наше было сильным, и мы вполне серьезно объяснились друг другу в любви. Как-то раз во время игры в прятки мы вместе залезли в пустую бочку, в которой моя мать на зиму квасила капусту. Здесь я признался ей в любви. До сих пор, проходя мимо пустых бочек, я вспоминаю об этом и испытываю неизъяснимое волнение.

Однажды мы встретились после уроков и вместе пошли домой. Я дал ей крендель, который покупал каждую пятницу на деньги, выигранные в четверг в орлянку, и серьезно спросил:

— Перса, — так звали девочку, — как ты думаешь, отдаст тебя отец за меня замуж, если я посватаюсь?

Она покраснела, опустила глаза и от волнения разломила крендель на три части.

— Думаю — нет, — ответила она вполголоса.

— А почему? — спросил я, и от огорчения у меня навернулись слезы.

— Потому что плохо учишься.

Тогда я поклялся, что день и ночь буду зубрить таблицу умножения и обязательно исправлю отметку. И я учил. Учил, как только может учить таблицу умножения влюбленный, и, разумеется, ничего не выучил. Двойка у меня стояла и раньше, а теперь после усиленной зубрежки я получил единицу.

В следующий четверг я ничего не выиграл в орлянку, но зато в пятницу утром забрался в платяной шкаф и срезал с отцовской одежды двадцать пуговиц, продал их за десять пара, купил крендель, а в полдень уже ждал у школы, когда выйдет Перса. Я признался, что дела совсем плохи, так как по арифметике я получил единицу. С болью в голосе она ответила:

— Значит, я никогда не буду твоей женой!

— Ты должна быть моей, если не на этом, так на том свете!

— Что же нам делать? — спросила она с любопытством.

— Давай, если хочешь, отравимся.

— А как же мы отравимся?

— Выпьем яду! — предложил я решительно.

— Ладно, я согласна. А когда?

— Завтра после полудня!

— Ну, нет, завтра после полудня у нас уроки, — сказала она.

— Да, — вспомнил я, — Ведь я тоже завтра не могу, иначе мне запишут прогул, а их у меня и без того двадцать четыре. Давай лучше в четверг после полудня, когда нет уроков.

Она согласилась.

В следующий четверг я утащил из дома коробок спичек и пошел на свидание с Персой, чтобы вместе с ней отправиться на тот свет.

Мы уселись у них в саду на траву, и я вытащил спичечный коробок.

— Что мы будем делать? — спрашивает Перса.

— Будем есть спички!

— Как есть спички?

— Да вот так, — сказал я, отломал головку, бросил ее на землю и принялся жевать палочку.

— А зачем ты это бросил?

— Да головки противные.

Она решилась, и мы стали есть палочки. Съев три штуки, Перса заплакала.

— Я больше не могу, я никогда в жизни не ела спичек, больше не могу.

— Ты, наверное, уже отравилась.

— Может быть, — ответила она.

Я съел еще девять палочек и тоже потерял аппетит.

— Что же теперь будем делать? — спросила Перса.

— Теперь разойдемся по домам и умрем. Сама понимаешь, стыдно, если мы умрем здесь, в саду. Ведь мы из хороших семей, и нам нельзя умереть, как каким-то бродягам.

— Ладно! — согласилась она, и мы разошлись.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Перса пришла домой и попросила мать приготовить ей постель, чтобы лечь и спокойно умереть. Тут же она призналась, что отравилась спичечными палочками, которые ела вместе со мной. Мать Персы, невзирая на трагическое положение дочери, сказала:

— Ну, раз уж ты могла есть палки в саду, попробуй их и дома!

Что было дальше, вы, конечно, без труда догадались.

Из-за этой порки Перса страшно возненавидела меня. Так окончилась моя первая любовь.

Моя вторая любовь оказалась еще более роковой. Я влюбился в дочь дьякона и написал ей письмо. А письмо вместо дочери получил сам дьякон и однажды в большой праздник после обедни отколотил меня прямо на церковном дворе.

Третью мою любовь я не помню. Знаю только, что любил какую-то девушку, что она меня тоже любила, но как она выглядела, никак не могу вспомнить.

Моей четвертой любовью была вдова. Признаться ей в своей любви я не решился, потому что она была на двадцать два года старше меня. Впрочем, признаваться не было никакого смысла, ибо, как я узнал, она любила одного пожарника.

Моя пятая любовь — воистину мой пятый позор. Не решаюсь и сказать, в кого я влюбился, скажу только, что моя мать ее уволила, узнав о моей к ней любви.

Шестая любовь совпала с первым бритьем. На самом деле у меня еще не было даже следов какой-либо растительности на лице, но я влюбился в дочь парикмахера. Я каждый день ходил бриться и в зеркало видел ее, свою любовь, когда она выглядывала из-за занавески. По этой причине лицо у меня было все в порезах, а дней через двадцать стало похоже на спелый помидор. Но чего не выдержит любовь?! Когда же я заметил, что парикмахер догадался о моих симпатиях к его дочери и нарочно бреет меня без мыла и самой тупой бритвой, пришлось отказаться от бритья, а вместе с ним и от любви.

Седьмая любовь была очень серьезной и протекала, как всякая серьезная любовь; она крепко любила меня, но замуж вышла за другого, потому что другой оказался для нее более выгодной партией.

Восьмая, девятая и десятая любви во всем были похожи. Восьмой изменил я, девятая изменила мне, а десятой опять изменил я.

Моей одиннадцатой любовью была замужняя женщина. Наша любовь могла бы продолжаться очень долго, но ее муж на этот счет был иного мнения.

Двенадцатая моя любовь была очень забавна. Она стоила мне большого количества чернил и слез. Мы постоянно писали друг другу, писали и вздыхали. Дома у меня образовался настоящий маленький музей, в котором документально запечатлена история моей двенадцатой любви. В музее семьдесят шесть ее писем, четырнадцать засушенных цветков, четыре фотографии, один локон, один шнурок от ее ботинка, одна пуговица от ее голубой кофты, пальчик ее белой перчатки, носовой платок, три шпильки, одна булавка и т. д. Старательно и любовно устраивал я этот музей, нумеровал и регистрировал каждую вещицу, и, пока я всем этим занимался, она благополучно обвенчалась с другим. Не успел я в моем регистре дойти до пятого номера, а она уже родила пятерых детей. Как видите, ее регистр был более удачным.

Моя тринадцатая любовь — моя жена. Мне было известно, что число тринадцать несчастливое, но я не знал, что в любви оно неизбежно приводит к браку. Если бы знать заранее, я пропустил бы тринадцатую любовь и сразу же влюбился бы в четырнадцатый раз. Но ничего не поделаешь. Вам, конечно, известно, что с собою приносит тринадцатая любовь: малые доходы — большие расходы, маленькую жену — крупных детей и так далее и так далее.

Старая истина — женатый человек представляет собой только половину. А какая же биография у половины! Женившись, я перестал интересоваться собой и своей персоной вас занимать больше не стану.