Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Однажды пригласил двух своих друзей на ужин в день своих именин, заранее соблазнив их индюшкой с тушеной капустой, пирогом с мясом и смедеревским вином. Они обещали прийти. Да и как не прийти на такое угощение!

Наступил вечер. Драматург ждет гостей, ждет с нетерпением, а их все нет. Наконец, совсем поздно, приходит письмо следующего содержания:

«Мы чуть было не попались на удочку и не пришли к тебе. Уже было отправились, но с полпути возвратились, догадавшись, что ты соблазнил нас ужином только для того, чтобы прочитать свою драму. Спасибо, лучше мы поголодаем!»

Так и не удалось драматургу заманить друзей.

А ему, хоть умри, надо прочитать свою драму, все равно кому, но обязательно прочитать!

Однажды идет он по улице налегке — без рукописи под мышкой, что бывает чрезвычайно редко. Вышел по «личному» делу и, закончив его, собирался вернуться за рукописью.

На первом же углу встретился ему знакомый — косматый поэт-лирик, которому он завидовал от всей души потому, что тот мог носить свои произведения в кармане.

— Куда ты? — мрачно спросил драматург голосом своего героя, скажем, из четвертого действия.

— Ох, — ответил поэт-лирик, — люди так немилосердны! С утра ищу, где бы занять динар, и ни одно сердце, ни одна душа не посочувствует.

— Да, да, — согласился драматург, сам хорошо знавший, как жестоки люди.

— Ах! — снова начал поэт-лирик. — Посмотри на меня, каким я стал. Зарос, как дикарь. А побриться не на что.

В голове драматурга мелькнула гадкая, отвратительная мысль. На его лице в это мгновенье появилось выражение интригана из второго действия его трагедии, из-за которого в конце пятого действия невинно погибают сразу семь человек. Он свирепым взглядом измерил голодного, заросшего, но ни в чем не провинившегося перед ним поэта-лирика и, подражая своему герою, нежно сказал ему:

— Я помогу тебе.

Лицо поэта-лирика сразу просветлело, как бывает в те счастливые минуты, когда на ум приходит идея стихотворения. Он раскрыл рот и протянул за динаром руку.

— Денег у меня нет, но я мог бы тебя побрить.

— Ты?

— Конечно. Я всегда бреюсь сам, и получается неплохо. В армии я брил всех своих товарищей, у меня очень легкая рука. Пойдем ко мне, и я быстро тебя побрею.

Лирик несколько разочаровался, так как ему нужны были не только деньги на бритье, но и сдача, которая осталась бы от динара. Однако, вспомнив одно свое замечательное лирическое стихотворение, оканчивавшееся словами: «Лучше что-нибудь, чем ничего», он махнул рукой и пошел к драматургу.

И тут разыгралась настоящая драматическая сцена. Лирик сел на стул, трагик завязал ему вокруг шеи полотенце и стал намыливать лицо. Разумеется, во время этих приготовлений разговор шел исключительно на литературные темы.

После того как поэт-лирик был хорошо намылен, драматург взмахнул бритвой так же кровожадно, как ревнивый муж в пятом действии его трагедии, и принялся скоблить щетину поэта. Одно, два, три, четыре движения, и под мыльной пеной появилась светлая кожа лирика. Драматург поднял бритву, отошел на два-три шага, зажмурил один глаз, точь-в-точь как художник, сделавший очередной мазок кистью и отступивший от картины, чтобы полюбоваться ею на расстоянии. Он остался доволен своей работой: левая щека поэта была выбрита.

Тут-то драматург и решил, что наконец пробил его час.

Он сложил бритву, отнес ее в другую комнату, а оттуда притащил толстую рукопись.

— Что это? — ужаснулся лирик.

— Это… видишь ли, я хотел прочитать тебе свою трагедию.

— Нет, помилуй, братец, — заверещал поэт-лирик, — мне же некогда!

— Да мы быстро.

Лирик решил было бежать. Он одним взглядом измерил расстояние до двери, заметил около печи кочергу, которая могла бы послужить ему орудием для обороны, но тут же вспомнил, что у него одна щека побрита, а другая только намылена, и бессильно опустился на стул.

А драматург уже раскрыл рукопись и приступил к чтению первого действия. Лирик уныло сидел на стуле, глядя перед собой без всякого выражения, охваченный немым страхом, как человек, которого тащат на носилках в операционную.

Монотонный голос драматурга звучал глухо, как погребальный колокол. Он читал, читал, читал и читал. Читал жадно и торопливо. Так набрасывается на еду изголодавшийся человек. Его лицо не теряло выражения злорадства, глаза после каждой точки с жадностью устремлялись на жертву, ища хоть какого-нибудь знака одобрения.

А жертва, наполовину побритая, наполовину намыленная, беспомощно томилась на стуле и вращала глазами. Сначала поэт пытался следить за стрелкой стенных часов, но потом с отвращением отвернулся, ибо она своим бесконечно медленным ходом как будто помогала драматургу мучить его.

Поэт то глядел тупо в потолок, внимательно провожая взглядом муху и следя за ее движениями, то, заметив дырку в стене, размышлял, отчего она получилась: от гвоздя или просто штукатурка сама отвалилась. Потом взгляд его остановился на рваных домашних туфлях под кроватью, и он начал думать о них.

Боже мой, сколько же стоили эти туфли, когда были новыми? Похоже, что они были красного цвета…

А драматург читал, читал, читал, читал…

Наконец перед глазами жертвы стало появляться что-то белое. Зрачки его расширились, как у кошки ночью, и заволоклись слезами, веки опустились, дрогнули раз, другой, третий и остались сомкнутыми — он уснул.

— О нет! Только не это! — воскликнул драматург, заметив, что поэт спит, и встряхнул его так, как встряхивают в армии рекрутов. — Ты прослушал самое интересное место. Придется возвратиться и снова прочитать седьмое явление.

— Да я все слышал!

— Нет, нет, ты не слышал.

Он снова отложил девять листов к непрочитанному, и несчастный понял, что о сне лучше и не думать. Лирик пошире раскрыл глаза и снова отдался на волю судьбе.

А драматург читал, читал, читал, читал беспрестанно, читал без отдыха, читал, не переводя дыхания.

Поэт снова было повернулся, чтобы смотреть на муху, дыру, туфли. Но уже больше ничего не видел и не слышал. Что-то неясное и неопределенное звенело и жужжало в ушах, то как поезд, несущийся с огромной скоростью, то как ливень, то как густая, клокочущая лава, то как ураган, сметающий и сокрушающий все на своем пути.

Его стали одолевать видения. Показался змей из детских сказок и принялся дуть на него сначала холодным ветром, а потом горячим. Появился дракон, из пасти которого извергалось пламя, и он чувствовал даже, как это пламя обжигает его. Привиделся, наконец, и змеиный царь. Поэт ощутил, как вонзаются в него ядовитые змеиные жала.

Прошли час, два, три, четыре, пять, шесть часов чтения. Полных шесть часов чтения, еще немного — и пройдет день, а драматург все еще не кончил.

Лирик посмотрел на кипу непрочитанных листов и тяжело вздохнул: конца не было видно.