Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Пожалуй, для господина Пайи было бы лучше вернуться в канцелярию и докончить то объяснение, которое начиналось словами: «Во имя отца и сына…», но так как он получил право ответить на другой день, то дома он, разумеется, рассказал обо всем учителю. Тот поначалу вспылил, а когда утих, сказал высокомерно:

— Оставьте бумагу на моем столе, я им отвечу.

Господин Пайя струхнул и стал просить:

— Это… понимаете, от этого ответа зависит моя служба… Двадцать лет безупречной службы.

А учитель взялся пространно рассказывать ему о Галилее, Гусе, Лютере и вообще о людях, пострадавших за науку и прогресс человечества. Это подбодрило господина Пайю, и было решено, что ответ напишет учитель.

Всю ночь учитель писал ответ, который скорее походил на научный труд, едва уместившийся на шести листах. В нем были и такие фразы:

«Научную истину нельзя уничтожить никакими постановлениями и номерами», «Истина вечна, а власть и сила временны», «Чем больше было гонений на истину, тем больше побед она одерживала!». И наконец, в заключение подтверждалось, что человек произошел от одного из видов обезьян.

В то время, как учитель в своей комнате почти всю ночь писал ответ, господин Пайя, лежа под одеялом, видел странные сны. Вот он схватил за хвост уездного начальника и не пускает его, а на него набросились и стали душить митрополит, Лютер и Гус, а защищали его только Галилей и вдова, госпожа Милева. Затем появилась покойная свинья и уволокла госпожу Милеву, а Галилей начал так ругаться с уездным начальником, что пришли жандармы и разняли их, но господин Пайя никак не выпускал из рук хвост уездного начальника.

Утром, проснувшись в поту, он заметил, что в руке у него крепко зажата завязка от кальсон.

Господин Пайя отнес уездному секретарю, господину Свете, ответ на шести листах, а в полдень ему сообщили, что он уволен.

Говорят, что он целый год покаянно голодал, молился, оставил квартиру у госпожи Милевы, перестал дружить с учителем и отрекся от науки, жертвой которой он стал. И в тот самый час, когда он отрекся от науки, вернулись к нему в голову, на основании теории об объеме, все входящие и исходящие номера, и только поэтому его снова приняли на службу.

Перевод Д. Жукова.

Бешеный Теофило{98}

Случилось это в один из жарких июльских дней сразу же после обеда. Раскаленный воздух как пламя обжигал щеки, мостовая накалилась так, что по ней было горячо ходить, деревья поникли, а люди еле-еле передвигали ноги.

Теофило Дунич только что отобедал и намеревался, как это делал обычно, после обеда прилечь. Обливаясь потом, он склонил свою голову на пуховую подушку, которая сразу насквозь промокла, будто он специально окунул ее в чан с водой. И к тому же роем налетели откуда-то мухи; заснуть не было никакой возможности. Напрасно Теофило ворочался с боку на бок, пытаясь с головой закрыться газетами, — ничего не помогало. Тогда он поднялся, вышел из дому и побрел в соседнюю кофейню, надеясь, что на улице его хоть немножко пообдует ветерком. Он сел под тент, снял шляпу и, расстегнув воротник, заказал кофе. Кельнер вылил под стол целый графин холодной воды, а затем принес чашку кофе, куда стремглав начали падать мухи. Задыхаясь от жары, то и дело вытирая платком лицо и шею, Теофило внимательно смотрел по сторонам, надеясь, что кто-нибудь придет и можно будет сыграть партию в домино и таким образом провести время до конца обеденного перерыва.

Вот уже много лет Теофило Дунич служит в уездном правлении чиновником по сбору налогов и пользуется репутацией честного и добросовестного служащего и гражданина. Если бы учителю, господину Добру (не пропустившему еще ни одного покойника, чтоб не сказать речь над его могилой; как говорили, он учился ораторскому искусству на покойниках, готовясь в депутаты скупщины), пришлось держать речь над могилой Теофило Дунича, то он бы закончил ее такими словами: «Покойный был честным гражданином, добросовестным чиновником и примерным супругом…»

И действительно, как гражданин он ни с кем никогда не ссорился, не заводил споров, ни о ком не сказал злого слова, со всеми всегда был учтив и любезен. В канцелярии замечания шефа Теофило выслушивал покорно, склонив голову, как ученик перед строгим учителем. А дома был добр с женой и снисходителен к теще, которая жила вместе с ними.

Шеф в канцелярии и теща дома вершили над ним власть, и под их строгим надзором Теофило коротал свою жизнь между канцелярией и домом.

Как нельзя было опоздать из дому в канцелярию даже на пять минут, потому что шеф призвал бы его к ответу, так нельзя было и опоздать из канцелярии домой, ибо в этом случае теща призвала бы его к ответу.

Власти действовали заодно в полном согласии благодаря известной служебной связи, существовавшей между ними. Эту служебную связь поддерживала госпожа Дунич, имевшая для этого все условия. Она была молодая и здоровая, одним словом, вполне кредитоспособная налогоплательщица. Подобная связь лишь удваивала страдания Теофило. Прежде его ругали дома за то, что он делал дома, а в канцелярии за то, что он делал в канцелярии. Но с того времени как госпожа Дунич начала платить налог непосредственно в окружное управление и таким образом установилась служебная связь между семьей Теофило и учреждением, в котором он работал, грешному Теофило за каждую его ошибку приходилось расплачиваться дважды. Скажем, если он сегодня ошибся и неправильно начислил на кого-нибудь налог и получил нагоняй от начальника, то завтра за то же самое ему влетало от тещи: «А вы, сударь, с некоторых пор что-то стали рассеянны. Даже налог не можете высчитать правильно. Хотела бы я знать, чем объясняется ваша рассеянность, о чем это вы думаете?»

И наоборот, стоило ему заметить, скажем, что суп пересолен как он сразу же получал нагоняй от тещи, а на следующее утро его вызывал к себе в кабинет шеф и суровым начальственным тоном давай ему выговаривать:

— Я вас, господин Дунич, всегда считал серьезным и старательным чиновником, а серьезный и старательный чиновник должен быть таким везде: и в церкви, и в канцелярии, и на улице, в дома. Никто мне на вас не жаловался, но я слышал, что за последнее время у себя дома вы стали грубияном.

— Но… — пытается оправдаться грешный Теофило.

— Не нужно оправданий… — прерывает его шеф.

— Нет, я только хотел сказать… — начинает опять Теофило.

— Я знаю, вы хотели сказать, что мне не следует вмешиваться в ваши семейные дела. Но я и не вмешиваюсь. Дело в том, что в учреждение приходят посетители, а грубость, если с ней мириться, может перейти в привычку и стать второй натурой. И тогда, господин Дунич, вы, чего доброго, эту вашу вторую натуру будете проявлять и здесь, в обращении с нашими уважаемыми гражданами, чего, разумеется, я не могу допустить.

Логика этих слов сражает Теофило, и он медленно бредет к себе в канцелярию, успокаивая себя тем, что удары судьбы следует сносить безропотно.

Нужно было, чтобы настала несносная июльская жара и пот Теофило промочил все подушки (что особенно выводило из себя тещу), чтобы он получил, наконец, разрешение пойти в кофейню. Говоря же по чести, это и не было разрешением — теща просто выгнала его из дому.

— До каких пор ты будешь валяться, вся комната потом провоняла. Шел бы хоть на улицу.