Голубые искры

Он знал, что его мама никогда не брала в рот водки, знал, что "возлияния" на похоронах Православная церковь осуждает, но ему хотелось, чтобы стакан для мамы создавал ощущение, что она еще здесь, за столом, рядом.

Выпили. За то, что в их жизни была эта замечательная женщина. Иванов вспомнил, как в его сиротское детство вошла она, его "мама", и словно лучик согревала его душу всю жизнь. Он с нетерпением ждал ее писем в военном училище, а в Афганистане ее фотография всегда была в кармане его военной рубашки, у сердца, и, казалось, что она хранила его даже среди кромешного ада.

Яков и его жена Ольга тоже всегда знали, что недалеко, в нескольких кварталах от них, живет человек, который всегда поймет их и найдет слова, которыми словно погладит их, как детей, по головке, словно теплый солнечный зайчик заглянет в их души и согреет их, порою дрожащие от людской несправедливости и холода.

Когда умирала от неизлечимой болезни Ольга, Елена Кузьминична до конца была рядом, а потом, словно из небытия, долго возвращала Якова к активной жизни, говорила, что все смертны, что с кончиной жены жизнь не кончается, что у него есть ее продолжение - дочь, которую надо достойно вырастить. Вспоминала, как держались за дрожащую ниточку жизни люди в блокадном Ленинграде.

Выпили еще по одной.

– Спасибо тебе, Яша, за организацию похорон. Я не успевал и переживал, как все образуется.

– Это Димку в основном надо благодарить. Если бы не он...

– Да. И денежки он вложил хорошие. Надо мне как-то с ним рассчитаться.

– Не вздумай с ним о деньгах заговорить! Обидишь на всю жизнь. Потраченное - для Димки небольшие деньги. Зато это был "звездный час" для его самоутверждения. Поверь, он счастлив возможности показать, чего он достиг. И, заметь, достиг своим разумом, своим трудом. Помнишь: "Почему трудяга и умница должен жить так же плохо, как дурак и лодырь?". Это Димка нам еще в школе сказал. Он - трудяга. Сейчас рядом с ним трудятся и два его сына. Один закончил "Бауманку", другой - УПИ, юридический факультет. Их "Цифроград" перешагнул уже в другие регионы.

– Ну, Яша, положим, сегодня не все живущие неважно - "дураки и лодыри". Кто-то за хвостик удачу не поймал, кого-то судьба по головке не погладила. Кто-то слишком веровал в цветущее "завтра" и опоздал к раздаче. Мы с тобой что - дураки и лодыри?

– У нас с тобой пенсии, Коля! Мы же не нищие! Посмотри на мою грудь, - Яков коснулся рукою своих орденов.
– А если бы ты весь свой "иконостас" на грудь вывесил!
– засмеялся Яков.

– Елена Кузьминична тебе была мамой, но и нам с Димкой она тоже, согласись, немного мамой была.

Налили по третьей. И тут пришла Шура.

– Так я и знала! Что было вам там, с людьми, не посидеть! Дима столько хороших слов сказал о своей учительнице, и музейные работники говорили, и воспитатели Детского дома, и из школы учителя, были даже те, кто еще в наше время у нее учился.

– Ну ты, надеюсь, тоже не промолчала. За нас с Яшей выговорилась.

– Еще бы я промолчала! Про маму-то.

– Слишком много вас там было. Нам с Яшей душно бы там было.

Шура прошла в комнату. Мужчины допили водку. Третий стакан, накрытый хлебной корочкой, остался нетронутым.

На следующий день Николай поехал в офис к Ворониным, а Яков с Шурой, накупив подарков, отправились в Детский дом. Малыши привычно облепили "дядю Яшу", он раздал им шоколадки и вместе с Шурой прошел к Тане. Она сидела и смотрела, как за окном подали хлопья снега.

– Таня, что ты сегодня нарисовала? Что можешь показать нам с тетей Машей?

Девочка, не отвечая, продолжала смотреть в окно. Шура подошла к ней и обняла сзади за плечики.

– Танечка, я тоже выросла в детдоме. У меня тоже не было мамы.

– У меня мама есть! Есть! Когда я вырасту, я буду знаменитым врачом. И вылечу ее! И папа у меня есть! Он скоро приедет. Он не виноват. Его выпустят по амнистии. Мне говорили.

– Ты не хотела бы поехать к нам с дядей Колей? Пожить. Пока папа не приедет за тобой?

– А море там есть? Оно теплое? В нем плавают дельфины?
– девочка повернулась и внимательно посмотрела в глаза женщине.

– Нет, Таня. У нас есть большая река. Она впадает в холодное море. И там есть только тюлени и белые медведи.

Девочка снова отвернулась и стала смотреть в окно.

– Я папу буду ждать, - произнесла она и больше не сказала ни слова.

Когда Яков и Шура уходили, младшая группа детей снова под аккомпанемент рояля репетировала песенку: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, прекрасное далеко, жестоко не будь..."

В среду к Ивановым зашла Мария Леонидовна.

– Завтра девятый день со смерти Лены. Душенька ее предстанет перед Всевышним. Надо бы панихидку отслужить да помолиться за нее, чтобы наши земные молитвы помогли душеньке ее перед Господом.

И на другой день Шура и Мария Леонидовна, отправились в церковь. После службы в храме женщины прошлись по магазинам, дома Мария Леонидовна настряпала шанежек и пирожков, Шура тоже сготовила что могла, и вечером собрались за столом, чтобы помянуть Леночку. Пригласили Прохорова и Воронина. Николай выставил на стол водку.

– Не надо бы водки-то. Из-за водки наши молитвы не дойдут до Господа. Три дня ее душенька на земле была, шесть дней ее ангелы по раю водили, все показывали, сегодня перед Господом представили. Не надо бы водки-то.

– Ее душа чиста. Наши молитвы не больно нужны ей, - сказал Николай, разливая водку в стаканы мужчин. Женщины от спиртного отказались.

После обеда Шура Иванова взяла с ночного столика стоящую на нем иконку Казанской Божьей Матери и книжку - Евангелие от Луки - и отдала Марии Леонидовне.

– Это вам: пусть будет память о вашей подруге. Спасибо вам за все.

Икона была старинной, в серебряном окладе. Над головой по венчику в серебро были вправлены семь крупных жемчужин. Икона была семейной реликвией Рождественских, ею благословила девочку мать, умирая, и Елена Кузьминична даже в самые голодные годы блокады не побежала менять ее на кусок хлеба. Хотя менять было у кого: и в то суровое время в Ленинграде находились люди, делающие состояния на людском горе.

Мария Леонидовна со слезами на глазах приняла дары, поцеловала руку Ивановой, потом иконку и, прижав все к груди, распрощалась.

Шура сняла со стены небольшую, сорок на тридцать сантиметров, картину в неказистой старой деревянной раме и подала ее Воронину.

– А это, Дима, мы с Колей решили подарить тебе.

– Да вы что, братцы, вы что? Картине цены нет! А вам-то что?

– Мы себе оставили мамин архив: письма, фотографии. Она всегда будет с нами. А с тобою пусть будет она - "Ленинградская", - сказал Николай.