Голубые искры

И сердце Тани понемногу оттаивало: она радовалась приходу бабы Лены, хотя старалась этого и не выказывать, начала принимать от нее, и только от нее одной, подарки. Свидания приносили им обоюдную радость.

Елена Кузьминична, раздав шоколадки и вдоволь нащебетавшись с малышами, оставила с ними Якова Петровича, а сама прошла в группу Тани Фокиной. Девочка сидела у окна и рисовала.

– Здравствуй, Танечка! Как твои успехи? Что ты нарисовала за эту неделю? Что ты мне покажешь?

– Здравствуйте.
– Девочка, не вставая со стула, отложила карандаш и, обняв за талию "бабу Лену", прижалась головкой к ее животу.

– Вот, - она протянула старой женщине альбом с рисунками. Елена Кузьминична села на рядом стоящий стул. На последнем рисунке было синее море с пенистыми волнами и маленьким корабликом с большим белым парусом. А подальше был нарисован желтый остров с зелеными пальмами. На одной из пальм сидела обезьянка.

– Что это? Объясни.

– Это необитаемый остров. На нем живет обезьянка Лариска. Я на этом кораблике еду к ней. Мы вдвоем будем жить на этом острове. Загорать. К нам будет приплывать мама дельфинов Матильда. С нею будут ее дети. Мы все будем купаться в теплом море и играть.

В этот день девочка впервые была особенно откровенна с бабой Леной. Она показала ей маленькие фотографии, на паспорт, отца и матери, бережно хранимые среди ее вещей в прикроватной тумбочке, рассказала, как она любит своего отца, что она никогда не бросит его одного, и они будут жить вместе до самой старости. И мама будет жить с ними. Она обязательно вылечит ее.

Девочка с удовольствием примерила обновки: теплые зимние финские сапожки были как раз ей по ножке, курточка с меховой опушкой на капюшоне тоже была как раз по ней. Таня благодарно обняла шею бабы Лены и поцеловала ее в морщинистую щеку.

В комнату заглянул Яков Петрович.

– Елена Кузьминична, вы долго? Ко мне к шести часам дочь должна приехать.

– Езжай домой, Яша. Я с Танечкой побуду до ужина. Езжай.

Яков Петрович прикрыл дверь и ушел.

Когда он пришел домой, Марина уже была в его квартире, у нее был ключ от нее, и часто, не спрашивая отца, она приходила к нему: проверяла холодильник и время от времени пополняла его продуктами по своему усмотрению; порою мыла пол, протирала пыль на книжной полке. Отец ворчал, но забота дочери была ему приятна. Сейчас, как в юности, босиком, подоткнув за пояс подол джинсовой юбки, тряпкой из ведра она мыла пол. Давно забытая работа доставляла ей удовольствие.

– Да зачем ты, дочка? Я бы шваброй протер.

– Ну да, будешь ты тут с больной ногой со шваброй ковылять. Сколько говорю: давай тетю Грушу, соседку, наймем, будет ходить к тебе прибираться. Я все ей оплачу, она в обиде не будет!

– Никаких теть мне не надо! Я еще не старик! Сам управлюсь! И оплаты мне от тебя никакой не надо! Мне своих денег хватает.

Яков Петрович, разувшись, подошел к окошку, демонстративно переставил горшок с цветком с места на место и протер на подоконнике пыль лежащей на нем тряпочкой.

Цветок в простонародье назывался декабрист. В свое время Яков Петрович, пораженный растением с резными листьями, заканчивающимися красивыми белыми цветами и тем, что цвело оно глухой зимой - в ноябре- декабре, когда за окном уже падал снег и выл ветер и только редкий солнечный лучик в первой половине дня мог приласкать цветок, выпросил отросток растения у Елены Кузьминичны, вырастил его и очень гордился тем, что он у него пышно цвел. У дочери, которая тоже пыталась его вырастить, растение не прижилось: может быть, потому, что пластмассовые подоконники евроокон в ее квартире выходили на юг и неизнеженному растению было неуютно от обилия тепла и света, а может, ему не нравилось многочисленное соседство ее пышно цветущих гераней. Даже уже выращенный у отца декабрист на окнах дочери переставал цвести, хирел и засыхал.

Марина, вымыв пол, ополоснулась под душем и с ногами забралась на старенький диван, на котором прошли ее лучшие годы. Отец примостился на кресле рядом.

– Как Зина с "импортным" немцем ладит? Не поссорились еще?

– Да ты что, отец! Они, как голубки, наворковаться не могут. Сбегали уже на дискотеку, по вечерам по планшетке с мамой Генриха, фрау Эльзой, общаются. Та Зину снова в Мюнхен на будущий год приглашает. Я так рада их дружбе!

– А как же Вовка Майоров? Раньше он у нее с языка не сходил: "Мы с Вовкой на каток... Вовку включили в юношескую сборную по самбо... Вовка забросил шайбу, и мы выиграли у двенадцатой школы..."

– Отец, Генрих тоже не лыком шит: оказалось, он с пяти лет фигурным катанием занимается. Сейчас и Зине я коньки и форму купила. С Борисом Федоровичем, тренером фигуристов в спортивной школе, договорилась, они теперь к нему в группу в Ледовый дворец два раза в неделю ходят.

– Подрастет, глядишь, и замуж за немца выскочит.

– А почему бы нет, если получится. В пединституте со мной училась Милка Васильева. Ни кожи, ни рожи, тощая - доска, два соска, уехала летом на уборку винограда во Францию и замуж за француза выскочила. Сейчас - трое детей, не работает, пособие на детей получает больше, чем если бы работала.

– Рожай и ты троих. Материнский капитал получишь.

– Что, я идиотка, отец? Домашнего детсада мне еще не хватало! Есть одна дочка - и хватит. Я для себя еще хочу пожить. А на материнский капитал пусть дуры бросаются, рожают, нищету разводят.

– Умная! Единственного ребенка готова за "бугор" в чужие руки вышвырнуть!

– Если что и будет, то не завтра, отец. Пусть хоть дочка среди "белых" людей поживет.

– А ты что, среди негров жила? На море с матерью два раза ездила, в пионерлагерь каждое лето путевку доставал. Тебе этого мало?

– Не будем об этом, отец... Я тебе там яблоки принесла. Сейчас зима, витаминизируйся.

– Ничего мне не надо. Сам куплю. У меня пенсия.

– Ладно, ладно, отец. Купишь. Я пойду: скоро Зина с Генрихом с тренировки вернутся. Об ужине подумать надо.

Дочка ушла. Яков Петрович разделся, натер больную ногу и поясницу пахучим бальзамом, включил телевизор и пристроился на диване. Марина не раз предлагала ему съездить на курорт, полечиться грязями. Она предлагала ему купить путевку и оплатить дорогу. Путевка на Северный Кавказ стоила сорок шесть тысяч рублей. При пенсии в одиннадцать тысяч триста рублей сам он ее купить не мог - она была для него дорога. Правда, у него лежало на сберкнижке сто тысяч рублей, но эти деньги были "похоронные", на них дочь с зятем должны были организовать его похороны. Непомерная гордость не позволяла, чтобы его хоронили "нищим" - на деньги зятя.

Правда, один раз, когда он был почти лежачим от болей в пояснице, Марине удалось отправить его в Ессентуки, по купленной ею для отца путевке. Там, в городской грязелечебнице, он двадцать дней по пятнадцать минут в день нежился в горячей, маслянистой, как солидол, лечебной грязи. Раздевшись догола, он подходил к деревянному лежаку с выемкой для тела, на лежак стелился плотный зеленый брезент, упитанная, сильная баба в ситцевой белой, испачканной грязью и пропахшей потом кофточке, открывала кран, из которого на брезент набегало ведра четыре тестообразной грязи, и командовала: "Ложись!". Яков Петрович, разжав ладошки, которыми он прикрывал свой "стыд", ложился навзничь на лежанку. "Чо жмешься? Убирай руки! Не видала я вас! Таких, как ты, у меня за день по три сотни проходит!". Женщина брала ладошкой в резиновой перчатке порцию грязи, бросала шлепок на "стыд", обмазывала горячей грязью живот, ноги, оставляя свободной только область сердца, закутывала в брезент, ласково похлопывала напоследок по брезенту и уходила: "Лежи".