Голубые искры

– Как у тебя дела с немцем?
– спросил он.

– Все нормально, деда. Мама нас на дискотеки отпускает, и в вечерний ресторан мы втроем ходили. Там оркестр выдал быстрый танец, так они с Генрихом такое творили! Все рты пораскрывали от восторга. Даже захлопали, когда они танцевать кончили. Я была в шоке. Никогда бы не подумала, что маман на такое способна.

– Дурное дело - не хитрое. Катается каждый год то на курорт, то по Европам - выучилась.

– Я тоже так танцевать научится хочу.

– Какие твои годы - научишься.

Девочка повернулась со спины на бок.

– Деда, а Генрих классно на коньках катается. У него и вращения получаются, и тулуп, и сальхов, и ритбергер. Он сальхов в три оборота делает. Наш тренер говорит, что у него большое будущее. Он уже в сборную Мюнхена по юношам входит.

– А твои как успехи?

– Я только начинающая. Тренер говорит, что мне вес надо сгонять, есть поменьше надо. А как поменьше? Я не могу.

– Чай пить пойдешь?

– Ну, пошли, - внучка поднялась с дивана, и они прошли на кухню. Прохоров включил электрический самовар, он хотел бы пить кипяток из настоящего угольного самовара, но в городских условиях держать на кухне угольный самовар никто бы не разрешил, и он довольствовался имитацией самовара. Зато у него был старинный фарфоровый заварочный чайник.

– Травки заварю, будешь?

– Буду. Мама все кофе да кофе заваривает. Она его как-то по-особому варит, ее в Турции научили. А какие травки, дед?

– Душицу положу, мяту, головки красного клевера. Этот чай успокаивает. И сон хороший будет.

Дед выставил на стол сахарницу с сахаром, наколотым кусками, и выложил щипчики для колки сахара, нарезку батона, масло, для любимой внучки достал и открыл баночку красной икры, припасенной "на случай".

Внучка нацедила из краника самовара в кружку кипяток, налила коричневой заварки из чайника, намазала маслом ломтик батона, положила сверху ложечку икры, щипчиками откусила от большого куска кусочек сахара, взяла кружку, бутерброд и, оттянув пальчик с накрашенным ноготком, откусила, запивая чаем с сахарком.

– Деда, а раньше купчихи так же из самовара чай пили?

– С купчихами чаи не гонял, а у матери самовар был. И мы из него чай иногда пили. Правда, икры не было. Потом самовар я в металлом сдал.

Девочка явно наслаждалась церемонией чаепития. И бутербродом с икрой. В последнее время, заметив склонность дочери к полноте, мать стала ограничивать ее в пище, здесь же внучка могла позволить себе некоторые вольности в еде.

– Вера Федоровна не заставляет тебя снять материны серьги?

– Если мне претензии предъявлять, значит, надо и с этой белобрысой выдры Катьки Одинцовой сережки снимать. А этого она не сделает: перед Катькиным отцом она балдеет, как дурочка. Начинает прическу поправлять, наивно глазками хлопать. У нее, деда, даже голос становится другим - грудным, ласковым.

– Опять ты о взрослых судишь нехорошо. Нельзя так, Зина!

– Это же все видят, деда! Пусть бы где-то в коридоре ворковали, а то, бывает, прямо в классе. И о нас забывают.

– Не вам судить о взрослых, внучка.

Попив чаю, внучка подошла к окну.

– Что-то долго маман не едет. Генриху, наверное, снова лапшу на уши вешает.

– Езжай на автобусе. Остановка рядом.

– Я на общественном транспорте уже не езжу, деда. Или с мамой, или с папой, или деньги маман на такси дает. Последний раз ехала в автобусе - толкаются, какой-то мужик рядом стоял, вроде одет прилично, руки чистые, а воняло от него всю дорогу каким-то заводом. Маслом машинным, что ли! Старик, божий одуванчик, удостоверение ветерана кондукторше под нос совал и уронил монету на пол. Так пол-автобуса ему этот вшивый рубль искали! Толкались.

– Может, этого рубля ему бы не хватило, чтобы буханку хлеба купить!

– Что, он у него последний, что ли, был!

За окном послышался сигнал легкового автомобиля.

– А вот и маман за мной. Прощай, деда! Спасибо за чай!

– внучка сунула ноги в сапожки, накинула шубку, схватила ранец и убежала.

В комнате снова стало сумрачно и тихо. Яков Петрович задумчиво посмотрел вслед упорхнувшей внучке и включил телевизор.

Дочь навестила Прохорова через три дня после прихода внучки. Она снова привезла сумку свежих овощей и фруктов, разместила все это в холодильнике. Отец покорно молчал. Потом переоделась в свой старый халат, разулась, взяла ведро и тряпку и принялась за уборку квартиры. Ей было привычно и даже приятно прибираться в квартире своего детства. Здесь она не была "мадам Малининой", уважаемой Мариной Яковлевной, которой всю черную работу делала прислуга, которая стыдилась даже перед мужем вытереть тряпочкой с полочки в доме пыль. Здесь она была Мариной Прохоровой, которая с ранних лет была для отца и кухаркой, и уборщицей и нянькой. Она не посещала спортзал, и ей было приятно ощутить силу и ловкость своих рук, почувствовать легкую усталость мышц после физической работы. Ей нравились и постоянные диспуты с отцом, переходившие иногда в ожесточенные споры. В них и отец, и она могли выговориться откровенно обо всем.

– А эту рухлядь ты, отец, с какой мусорки притащил? Зачем тебе это? Пыль собирать?

– Это не рухлядь, а патефон. Я музыку слушаю.

Яков Петрович завел пружину, поставил пластинку. Раздался шипящий звук, потом пощелкивание, и женский голос запел о том, как в Дунайских волнах встретились мадьярский цветок, болгарская роза и югославский жасмин, румынская лилия, Молдаване, Украинцы - "дети Советской страны, бросили тоже цветы полевые в гребень Дунайской волны", и образовался венок, красивый и яркий, в котором каждый цветочек был к месту. "К цветку цветок, сплетай венок, пусть будет красив он и ярок. Пусть будет красив он и ярок!" - пластинка закончилась шипением.

– Ну и где теперь твой венок? Болгары от румын колючей проволокой отгородились, молдаване приднестровцам в горло готовы вцепиться, поляки Львов и поместья свои требуют, украинцы своих же в Донбассе "градом" поливают. Где веночек-то, отец? Красивый и яркий!

– Вы и Россию всю разодрали. Я в Пицунду, к морю, на песочке греться тебя маленькую возил, в Грузию чачу пить летали. А сейчас что Турция, что Абхазия, что Грузия - один черт, заграница.

Дочь с тряпкой подошла к окошку и увидела два горшка с растениями. Один декабрист отца пышно цвел белыми цветами, второй горшок с таким же декабристом опустил бессильно веточки на подоконник, цветки от них отвалились и валялись рядом.

– Отец, а второй цветок у тебя откуда? Был же один?

– На прошлой неделе мы Елену Кузьминичну похоронили. Это ее цветок. Он осиротел, я его себе забрал. А он цвести отказался: видно, по хозяйке горюет.

– Сколько лет прожила твоя учительница?

– Восемьдесят четыре годика.

– Свое отжила, слава богу. Сейчас срок дожития пенсионерам увеличили, установили девятнадцать лет. Если посчитать, что на пенсию она вышла в пятьдесят пять, то на десять лет больше срока дожития прожила.

– Вы что, и 'дожитие' установили? Мне сейчас семьдесят четыре года, на пенсию я вышел, отработав сорок два годика, в шестьдесят, прибавить еще девятнадцать, значит, через пять лет меня пора в гроб класть? А если я еще год протяну? Значит, этот год я чей-то чужой кусок хлеба есть стану?

– Денег, отец, у государства не хватает, денег. Страна стареет. Пенсионеров все больше и больше.

– А куда деньги делись? Миллиарды за границами в оффшорах. ОБХСС на вас нет. Сталина бы вам. Живо все деньги нашли бы.