Голубые искры

Дмитрий знал эту картину: на ней была изображена девочка в шали и ватнике перед открытой дверцей печки-буржуйки, в пламя которой она совала обломок ножки стула. Изрубленный стул и топор валялись тут же, около нее. На столе без клеенки стояла небольшая кастрюлька, возле нее - картофельные очистки и кусочек серо-черного хлеба. Это был портрет Елены Кузьминичны, написанный ее соседом по коммунальной квартире, знаменитым ленинградским художником Николаевым. Подпись его можно было и сейчас разобрать в нижнем уголке картины. Картина побывала на выставках, на ней был штамп: "Ленинград. Манеж. 1942 год".

– Спасибо тебе за помощь в похоронах, Дима. Это тебе в благодарность от нас и от мамы.

– Да вы что, Коля? Эта же картина стоит бешеных денег! Я не могу ее принять.

– Эта картина будет твоя. Мы так решили!
– снова голос полковника в отставке был таким, которым он объявлял свое окончательное решение.

"Пусть в квартире одного из самых богатых людей города висит это напоминание о цене, заплаченной за сегодняшние блага поколением наших отцов", - думала Шура. Она присела на диван рядом с Ворониным.

– А еще, Дима, я хочу, чтобы вы помогли Тане встать на ноги. Елена Кузьминична немного отогрела ее, а сейчас ее сердечко снова сжато, как кусочек льда. Она живет мечтами о встрече с папой и мамой. А будет ли эта встреча? И какая?

– Мать ее в деревне Кузьма, в психиатрической лечебнице. Мы с Еленой Кузьминичной ездили туда, - вклинился в разговор Прохоров, он стоял у комода возле патефона и перебирал стопку старых пластинок.
– Главврач говорит, что случай тяжелый. Мужчина запьет - полгоря, его можно вылечить. Женщина алкоголик - горе. Женский организм восстановлению поддается очень трудно. И рецидивы - в восьмидесяти процентах. Он говорит, что многое будет зависеть от среды, в которую она попадет после лечения. Мы были и ее квартире - там сейчас шаром покати: все, что можно, продано и пропито. Тяжело ей будет, когда в город вернется: муж в лагере, срок мотает, дочь в детдоме, с работой будут проблемы - кому нужна на производстве алкоголичка.

– Я помогу!
– твердо сказал Воронин.
– Я уже думал о Тане, когда видел, как она у гроба рыдала. У меня сердце кровью обливалось. После клиники определим ее маму в группу реабилитации при Храме, к отцу Тихону. Там почти все на ноги встают: бог помогает. А квартира, работа - это все мелочи. Поможем. И еще сыну поручение дам - пусть проверит, нельзя ли юридически отцу ее помочь. Все ли там чисто? Скоро амнистия, может, что и получится с досрочным освобождением отца Тани. Я девочке помогу!
– еще раз твердо сказал Воронин.

Прохоров завел патефон и поставил пластинку. Снова полилась мужественная музыка, написанная во славу тех, кто погиб, защищая Родину и свою честь:

"Тихо вокруг,

ветер туман унес,

на сопках Маньчжурии воины спят,

и русских не слышат слез".

Все затихли, вспоминая, как под этот вальс под руководством любимой учительницы они кружились в школьном классе. Потом Яша нашел пластинку, которую они не слышали. Изабелла Юрьева пела:

"Зима, метель, и крупно хлопья,

при сильном ветре снег валит,

у входа в храм одна, в лохмотьях,

старуха нищая стоит.

И подаянья ожидая,

она все тут с клюкой своей,

и летом, и зимой босая,

подайте милостыню ей.

О, дайте милостыню ей".

Она пела о том, как двадцать лет назад голосу этой нищенки рукоплескал Париж, экипаж ее после представления провожала толпа поклонников криками "браво", но вот...

"судьба и воля провиденья -

артистка сделалась больна,

лишилась голоса и зренья

и бродит по миру одна.

...Какими пышными словами

кадил ей круг ее гостей,

при счастье все дружатся с нами,

при горе - нету тех друзей.

...Бывало, нищий не боится,

прийти за милостыней к ней,

она ж у вас просить стыдится.

Подайте милостыню ей,

о, дайте милостыню ей..."

Песня и голос Юрьевой потрясли сидящих в этой небольшой комнатке.

– А патефон, Яша, и пластинки мы дарим тебе. Храни. Приезжая, будем собираться, слушать их, - сказала Шура. Прохоров благодарно поклонился одноклассникам.

На следующий день Ивановы улетели.

Проводив Шуру и Николая до аэропорта, Воронин завез Прохорову патефон и пластинки, и Яков Петрович с удовольствием проводил время, слушая шипящую и пощелкивающую от трещинок на пластинках старинную музыку. Ему нравилось крутить ручку, заводя ослабевшую пружину, когда искажался звук, ему нравилось менять на головке патефона затупившиеся иголки - их у Елены Кузьминичны нашлась целая коробка, он выучил слова многих песен в далекие годы, да и теперь волновавшие его душу, и иногда вполголоса напевал.

После школы забежала внучка. Она сбросила в прихожей шубку и сапожки, повесила на вешалку для одежды школьный ранец и впорхнула в комнату. Словно солнышко вкатилось в комнату: русые волосы рассыпались по белому воротничку платья, золотые сережки, мамины "листики", оттягивали розовые ушки, грудь украшала брошка в виде змейки.

– Деда, я у тебя побуду. Вера Федоровна оставила Генриха падежи учить: что-то он винительный с дательным путает. Потом за ним маман заедет. Потом они поедут в ресторан обедать. А я решила отдохнуть у тебя.

– Чай пить будешь?

– Потом. Мы в столовку ходили.

– Как хочешь.

Девочка подошла к патефону.

– Деда, где ты такой классный антиквариат откопал? Генрих мечтает о патефоне: он такой в нашем музее видел. Продай ему, а? Он тебе любые бабки за него отвалит.

– Нет, внучка. Этот патефон я никому не отдам: это память о прошлом.

– Деда, у тебя все какая-то грустная музыка. Поставь пластинку с быстрой музыкой, чтобы я перед тобой попрыгать смогла.

– Здесь нет такой. Ну хочешь, я тебе поставлю "Польку-бабочку" или "Краковяк"? Раньше мы под эту музыку скакали. Даже песенку сочинили: "Птичка польку танцевала на лужайке в ранний час, нос налево, хвост направо, эта полька - карабас".

– Нет, деда. Я не хочу - нос налево, хвост направо.

Девочка запрыгнула на диван и вытянулась на нем, закинув руки за голову. Волосы рассыпались по подушке, полные груди, казалось, готовы были порвать тесное школьное платье, оно поднялось и оголило полные коленки, обтянутые красивыми колготками. Яков Петрович выключил патефон и сел возле внучки. "Как она похорошела. Совсем взрослая стала", - подумал он. Так же вот сидел он возле этого дивана на этом стуле и возле дочери, стараясь угадать ее будущее. Дочь выросла. Хорошую ли, плохую ли - нашла свою дорогу. Что ждет эту девочку?