Гончарный круг (сборник)

При этих словах Дзазуны на другом конце улицы принялся за работу огромный, как гора, кузнец – грузин Ираклий. Металл мало-помалу при ковке твердел и стал заполнять округу тревожным, как набат, звоном.

– Слушай, как работает кузнец, – продолжала Дзазуна, – и услышь, как бьется его сердце в каждом ударе молота, мечи он кует или орала, готовит людей к миру или войне…

Потом Дзазуна с опаской посмотрела на горы с юга, из-за которых все чаще в Ахны приходили слухи, что Грузия, не признав независимости Абхазии, готовится напасть, тяжело вздохнула.

От мрачных мыслей отвлекла ее Лия, подавшая заколку для волос – ярко-красную божью коровку в крапинках. Рассматривая ее, Дзазуна вспомнила детство, как очень радовалась присевшей на нее божьей коровке, как поверяла ей самые заветные желания и, попросив их исполнения, отпускала. Затем, осветившись снисходительной улыбкой человека, припомнившего, каким наивным и простодушным был в детстве, продолжила: «Слушай звон косы на косовице, деточка, и запомни это прекрасное время года, запахи спелого и свежескошенного многотравья. Слушай гармонь и певцов и запомни, как играют и поют на твоей родине. Слушай, внученька, мудрых и старых сказителей, их древние, как сама жизнь, песни и сказы и познай прошлое и душу своего народа. Слушай тех, кто много знает и помнит. Лови каждый миг жизни, не дай ничему пройти в ней скоротечно. Возьми все это в свое сердце и передай тому, кто будет слушать тебя».

Так говорила старая язычница Дзазуна, заплетая косу внучке этим утром.

А море, затаив свои силу и могучее дыхание, да так, что на нем даже не было зыби, казалось, все больше проникалось песней Лии. И так могло продолжаться долго, потому что она любила смотреть на море, слушать его и петь о нем, если бы не Манана, жена кузнеца Ираклия. «Вайме, Лиечка, вайме! – покачивая головой и крепко сжимая в руке сорванную с головы косынку, кричала она, взбираясь на утес: – Опять обезумел Ираклий».

Солнце чуть слепило, но все же и двор, и кузню Ираклия, и происходившее в них Лия ясно увидела с утеса. Ираклий находился в безумном припадке и громил все, что попадалось под руку, разбрасывая при этом мужчин, пытавшихся свалить его, связать и усмирить. «Не ведает бедняга, что творит, – бежала за Лией Манана. – С его-то силищей нет никому сладу. Как бог во гневе. На одну тебя надежда, деточка».

Увидев Лию, мужчины покорно отступились от Ираклия, а женщины отошли к забору, оставив одних посреди двора – девочку и разъяренного безумца. Лия же поймала его взгляд и некоторое время смотрела в вышедшие из орбит глаза. Не мог оторваться от нее, как лягушка от змеи, и Ираклий, а потом, словно опираясь на невидимую стену сзади, сполз на землю, забился в конвульсиях и успокоился. Только после этого в толпе собравшихся пронесся чей-то облегченный выдох.

Лие было чуть более пяти лет, когда она впервые вслед за Дзазуной прибежала на шум во двор Ираклия. Так же, как и сегодня, разгорячено боролись с кузнецом мужчины, а рядом, переживая, безмолвно стояли женщины. Тогда Лия и увидела его, в такие минуты взлохмаченного, с рассеченным в кровь лицом, не испугалась, а даже пожалела Ираклия. Это потом, повзрослев, она осознала, что чувствовала себя холодным дождем над раскаленной пустыней, а тогда все как-то произошло само собой: Ираклий, пронзив ее вначале гневным взглядом, вдруг замер с надеждой в глазах на избавление, сел, заплакал и утихомирился. С того дня, едва случался приступ, первый ахнынец, нашедший Лию, нес девочку к Ираклию и ставил перед ним. Сбоев никогда не было: кузнец безропотно повиновался ей. Весть о девочке, усмиряющей обезумевшего кузнеца-великана, обрастая слухами и подробностями, облетела всю Абхазию и Грузию. Лию смотрели доктора в Сухуми и Тбилиси и только разводили руками, не умея объяснить, в чем ее сила. И лишь один из них, старичок с седой бородкой в белом чесучевом костюме и парусиновых туфлях, приехавший в Абхазию на отдых, осмотрев ее, сказал: «Вероятно, у девочки экстрасенсорные способности воздействия на людей с отклонениями. По-хорошему надо бы свозить ее в Москву». Лию же никто в столицу не повез, и она продолжала жить в Ахны. А Ираклий, если не считать того, что сторонился ее, в остальном был обычным человеком, готовым и сам прийти на помощь, с особым усердием и прилежанием исполнял заказы земляков по части своего ремесла. И еще. Поздней осенью Ираклий надолго исчезал в горах. «Траву свою ищет, – как-то пояснила по случаю Дзазуна. – Едва они поженились, Манана возила его в Сванетию к известной слепой знахарке, и та сказала ему: – Обмани семь сел или, как собака, найди свою траву от хворобы. Обманывать людей Ираклий не стал, да и не смог бы по простоте душевной, вот и ищет траву с тех пор…»

Вернувшуюся со двора Ираклия внучку Дзазуна встретила радостной весточкой.

– Лиечка, – оживилась она, – в сельсовет Гия Чачба звонил ученый из Сухума, что весной у нас был, и сказал: – Тефик приезжает на родину и пожелал встретиться со мной.

До назначенного срока оставалось два дня. И как водится к приезду дорогого гостя, Лия подмела двор от начинающейся опадать кое-где листвы. Односельчане помогли подлатать и подправить забор.

К условленному дню Дзазуна приготовила много вкусных и диковинных блюд, надела расшитое золотом убыхское платье и, как подобает кавказской женщине, сдержанно ждала гостя среди ахнынцев. Но Лия хорошо знала, что творится в душе Дзазуны, и переживала, как бы она не навредила себе столь томительным для ее лет ожиданием.

– Ты бы прилегла, бабушка, весь день на ногах, – попросила в обед она.

– Где ж ты видела, Лиечка, чтобы убыхская женщина встречала гостя, лежа в постели, – серьезно ответила Дзазуна и, кокетливо заправив под ажурную шапочку-феску прядь седых, но еще густых волос, полушутя добавила, – а впрочем, где ты, девочка, вообще могла видеть убыхских женщин, кроме своей бабушки.

Полуденный зной начал спадать. На широком дворе Дзазуны потянулись от деревьев на восток тени, словно открытые в мольбе ладони. С моря чуть повеяло солоноватой прохладой. А Тефик все не ехал и не ехал… Затем на село опустился вечер, вернулись с лугов стада, наполняя его перезвоном колокольчиков и блеянием, а гостя все одно не было. Последние ахнынцы разошлись по домам, оставив во дворе скорбно сидящую Дзазуну и Лию, склонившую ангельскую головку ей на колени.

– Бабушка, не расстраивайся, может, он завтра приедет, – постаралась успокоить она.

– Чует мое сердце, этому уже не бывать никогда! – ответила Дзазуна.

В Ахны пришла ночь, а с ней из-за горизонта моря, которого чуть ли не касались звезды, сияя огнями, выплыл большой пароход. И Дзазуна, и Лия хорошо знали, что в такое время он часто проходит мимо Ахны, а потому значения этому не придали. Но гудок, длинный и протяжный, словно громовый гул, блуждающий над морем, по горам, вдруг заставил Дзазуну насторожиться.

– Как из убыхской трубы взывает, – призадумалась она, а после некоторого молчания, удивилась, – странно. Возле нашего села он никогда не делал этого…

А гудок тянулся и тянулся, и тут лицо Дзазуны заметно оживилось, как и тогда, когда она поделилась вестью о приезде Тефика с Лией.

– Это он, – вначале сдержанно, затем почти крикнула она, – это

– Кто, бабушка? – не поняла Лия.

Дзазуна поднялась и, полуобняв внучку вставшую рядом, почти шепотом, словно боялась спугнуть птицу-догадку, ответила, любуясь пароходом:

– Тефик приветствует меня… Здравствуй, дорогой Тефик!

А в это время, в далеком турецком вилайете [7] Балыкесир, в селении Хаджиосман 77-летний Тефик Есенч, которому врачи настрого запретили ехать на Кавказ, так как сердце его могло не выдержать столь длительного путешествия, говорил соседу, побывавшему по его поручению в Трабзоне:

– Если ты все правильно сказал капитану корабля и хорошо попросил, то уважаемая Дзазуна, наверное, получила мое приветствие.

7

Вилайет – административно-территориальная единица Турции.

– Я-то сказал и попросил, но вот поймет ли она? – усомнился сосед.

– Как же не понять! – уверенно воскликнул Тефик. – Мы теперь с Дзазуной одни в мире, кто думает и говорит на убыхском, два детеныша убитой косули, и осознание этого единит наши души, роднит чувства и мысли.

Так говорил старый убых, а мир на Кавказе, казавшийся долгие годы незыблемым и прочным, как дольмен, сложенный из монолитов, вдруг дал трещину. В ту ночь грузинские войска вошли в Сухуми, а поутру под лязг гусениц идущего впереди танка более сотни боевиков появились в Ахны. И как эхо тех событий, за перевалами, на площадях столиц северокавказских республик стал собираться народ и вопрошать к своим правителям: «Как вы могли допустить это? Вправе ли большой кавказский народ, презрев обычаи гор, обижать такой же, как и мы, малый?» На площадях принимались резолюции, обращения к грузинскому правительству с требованием прекратить агрессию, но были здесь и те, кто не поверил в силу воззваний, когда кинжал уже вынут из ножен и «свернув свои бурки», как и сотни лет назад их прадеды, поторопился горными тропами на помощь братьям в беде.