Гончарный круг (сборник)

– Мотив убить его! – подналег Осман.

Заур вздрогнул и продолжил:

– Не скрою, будь тогда под горячую руку ружье, может быть, и убил бы. А так, скажу честно, нет на мне крови Теучева.

Участковый вновь что-то черкнул, а Заур невольно прочитал: «Склонен».

– Не верю я тебе! – укладывая бумаги в папку и давая этим понять, что допрос окончен, Осман поднялся. – Был я на месте убийства и там смотрел, откуда стреляли. Нет в округе охотника, кроме тебя, кто пользуется пулями, знаю точно, как нет и того, кто с такого расстояния может попасть человеку в голову.

– Но это мог быть и заезжий, – попытался возразить Заур.

– Заезжий? – усмехнулся Осман и почти в упор прошипел. – На твоей лошади? Подковы Асы на том месте!

– Она всегда на воле, – угнетенно сник он. – Могла просто пройти там.

– Просто пройти! – передразнил его участковый. – Собирайся! Повезу в райотдел. Слишком много улик. Там разберутся!

Заур надел телогрейку, сапоги, собрал вещи в рюкзак и сел в машину. Они отъехали. В Хаблау окончательно проснулся дикий и свирепый зверь. Он несколько раз дернул цепь цыганской ковки, разорвав ее, перемахнул через ограду и помчался наперерез машине через поле, утопая по грудь в сугробах. Собачья ярость клокотала в нем и вместе с уходящими силами запирала дыхание, но он рвался из плена стихии и бежал, бежал, бежал… Даже то, что он не успел к дороге, когда пролетел вездеход участкового, не остановило его.

– Притормози, – попросил Османа Заур, – погубишь ведь собаку.

Осман нехотя остановился. Заур вышел из машины. Хаблау, усталый, и с той же тревогой, стал ластиться к ногам, чем очень растрогал его.

– Иди домой, Хаблау, – приказал Заур и потом, поднимаясь в машину, повторил более требовательно, безнадежно махнув рукой, – иди, я сказал!

– Трогательная сцена, – съязвил Осман.

Некоторое время они ехали молча. Первым заговорил Заур.

– Если вдруг что, возьми пса себе, – предложил он и тихо добавил, – если, конечно, пойдет.

– Э-э, нет! – криво усмехнулся Осман. – Теперь меня неправильно поймут.

А Хаблау первый раз ослушался хозяина и сидел на том месте до той поры, пока солнце не прибрало за горизонт свои лучи, а ночь не поглотила в заснеженной дали призрачную надежду.

К вечеру слух о том, что Осман арестовал Заура, разнесся по аулу. В это же время в дом к Газизу пришел Амир.

– Состряпал? – поинтересовался у него Газиз.

– А разве не слышал? – заглядывая ему в глаза, ответил тот и вальяжно, как человек, вошедший в общество, о котором давно мечтал, расположился на диване.

Газиз поднялся, вышел в соседнюю комнату, принес и передал Амиру пачку банкнот:

– Пересчитай!

– Деньги любят счет, – ответил Амир и расторопно зашелестел купюрами.

Он ловко пересчитал деньги крючковатыми руками, пальцы которых на это время вдруг обрели необычайную легкость и виртуозность, положил их во внутренний карман.

– Ты где этому научился? – спросил его Газиз.

– Деньги пересчитывать – дело немудреное, – ответил тот самодовольно.

– Я не об этом, – уточнил Газиз, – стрелять метко?

– В армии я был хорошим солдатом, – услужливо ответил Амир.

– А подставлять людей?

Амир обиженно захлопал глазами, но потом успокоился и в надежде еще получить приработок отходчиво протянул:

– Опыт работы в следственных органах – на Севере.

– А ушел почему?

– Платили мало, взятки стал брать.

– Я буду платить много, – заверил его Газиз, – только рот на замке держать надо.

– Могила! – ответил Амир и, попрощавшись, растворился в ночи.

Газиз закурил сигарету и долго ходил по комнате. Успешно завершив какое-нибудь дело, он всегда смотрел в прошлое, подводил итоги, определял будущее. Что он помнил из детства? Мало чего хорошего. Вспомнил ночи, когда засыпал под пьяное бормотание отца и тихие всхлипывания матери, бесцветные дни, лишенные как больших потрясений, так и радости. Он всегда стеснялся своих родителей, потому что был изрядно честолюбив, – отца, который беспробудно пил на колхозной лесопилке, мать-телятницу – всегда придавленную заботами семьи. Нет, жить, как они, он не желал. И хотя из-за чрезмерного честолюбия часто ощущал дискомфорт в жизни, все же дорожил им, считая, что, благодаря именно ему, еще в ранней юности стал подумывать о своем более высоком предназначении. И он не только думал, но и готовился к этому, одерживая с помощью честолюбия верх над собственной хилостью и прочими обстоятельствами, в которых родился и рос. Его сверстники гоняли футбол, а он, считая эту игру несерьезной для становления крепкой личности, упорно занимался боксом, наращивал мышцы и читал… философов, ожидая время, в котором мог бы применить полученные навыки и знания, полнее состояться. И время это, хоть и с некоторым опозданием, пришло.

Ему было тридцать пять, и он жил в стране, пока еще богатой, но уже походившей на магазин на линии фронта и огня, брошенный бежавшими хозяевами. Дряхлеющее на глазах прошлое сдавало позиции настоящему – более яростному и, можно сказать, свирепому, порожденному первыми тектоническими процессами в обществе при перестройке. «Есть время «можно», и нужно торопиться, пока не придет «нельзя», – решил Газиз и с головой окунулся в доселе чуждую для него криминальную жизнь. Создав и возглавив преступную группировку, он потрошил проезжающие поезда, грабил автотранспорт дальнего следования. Аппетиты росли. И он обложил данью всевозможных кооператоров, тех, кто, по его мнению, был ничем не лучше его. Они растаскивали добро некогда могущественной империи, а он отнимал его у них. Прибирая к рукам город за городом, с особой жестокостью расправляясь с конкурентами, и за это прозванный в народе Мамаем, он приблизился к черноморским портам. Но они-то и стали для Мамая Куликовым полем. Бывшие комсомольцы, чей прежний локомотив – коммунисты, которые были теперь пригодны разве что для брани на митингах, выдвинулись вперед и вкупе с другими приверженцами укрепления государственности дали бой по стране таким бандитам, как Газиз. Многих положили тогда, а он еле унес ноги, зализал раны и остепенился в этом ауле.

Для бандитов пришло время «нельзя». Газиз это быстро сообразил и стал поспешно «отмывать» деньги, стараясь легализовать свое богатство до новых времен. Бывший же его громила, хотя и казавшийся всем респектабельным предпринимателем, – Теучев, сторонник прежних методов зарабатывания, очень мешал ему, претендуя в новой группе на лидерство, срывая Газизу план за планом. И надоел! Он легко расправился с ним, тонко вычислив из сонма бедствующих наиболее алчного Амира. Все, как казалось ему, Газиз сделал правильно и даже не вспомнил о таких, как Заур, и покрупней, кому поломал, покалечил, у кого отобрал жизнь, по чьим судьбам топтался эти годы, строя свое будущее. И было ему невдомек, что любой грех – это также и его, если он имеет к нему не только прямое, но даже косвенное отношение. Все эти годы он думал, что шаг за шагом идет вверх, и не понимал, что с самой первой своей жертвы он ступень за ступенью катится вниз, в дьявольскую бездну.

А для других, не таких сообразительных, как Газиз, не понявших, что приближаются новое время и сильная власть, по-прежнему шла гражданская война в некогда народном хозяйстве. И они, кто растаскивал его, не жалели друг друга. А смерть, скинув привычные черные одежды и надев трико, кожаную куртку и спортивную шапочку, по-прежнему, хищно скалясь, щелкала людей, как семечки, щелкала добрых и злых, правых и неправых, умных и не очень, старых и молодых без разбора. Смерть человека стала случаем банальным, а потому погибших никто не считал, не искали их убийц, и это, казалось, никому не было нужно. Люди стали привыкать к незримому присутствию смерти. И если случалось хоронить очередного убитого, то только разводили руками – на войне как на войне! И никто не мог с этим ничего поделать, остановить эту вселенскую мясорубку передела собственности и сфер влияния.

А Хаблау по-прежнему жалел людей, но на похороны после ареста хозяина уже не ходил. И не только потому, что у него было свое, собственное горе. Частый теперь на них запах человеческой крови рвал ему ноздри и усугублял тоску. Хаблау чувствовал его, как акула, за океанскую милю, тщетно пытался сбить с носа лапами или тыкался им в снег.

По-иному пахло теперь и большинство из живых. Привыкшие к долгому миру, а теперь ошарашенные происходящим, они бродили по земле, озлобленные и растерянные, источая, как и Осман в ту злополучную ночь, запах желчи. Он был на всем, где бы они ни останавливались и к чему бы ни прикасались. А когда псу случалось от этого взвыть, запускали в него камнями или, если подворачивался под руку, пинали ногами. Хаблау скалился, но не кусал, потому что терпеливо ждал чуда, чуда, когда снова подобреют люди, Заур вернется к нему, а он будет служить ему верой и правдой, как прежде.

Он выходил каждое утро на дорогу, шел к тому месту, на котором распрощался с хозяином, и печально, с надеждой подолгу смотрел вдаль, на горизонт, ожидая увидеть возвращающегося Заура. Иногда пес уставал ждать и, охваченный нетерпением, взбегал на высокий холм, но и с него не видел желаемого. Там, из-за горизонта, вдруг поднимался, упираясь в небосвод, лес и скрывал надежду. Тогда Хаблау, сорвавшись с холма, бежал за этот лес, а потом долго мчался к голубой дымке, стараясь забежать за горизонт, но у того всегда были более быстрые ноги, и он вновь и вновь маячил в дали… Под вечер уставший и разбитый пес возвращался к злополучному месту и лежал там, свернувшись калачиком. Домой он шел за понуро бредущей с полей Асой.