Гончарный круг (сборник)
Шрифт:
– Прощай, друг! – ответил Стахан.
А потом он увидел то, что не было дано осажденному, занятому с ним разговором. На опушке, что находилась слева, метрах в тридцати, появились Бесо и два автоматчика. В молниеносном броске командир преодолел более полпути и точно бросил в оконный проем кошары связку гранат. Последовали его примеру и другие. А Гоча едва успел крикнуть Стахану: «Ложись!», как от первого взрыва его с камнями и землей отбросило, два же последующих присыпали с ног до головы. Он был, словно в могиле, но быстро выкарабкался, в горячке поднялся: голова трещала и горела, будто кто-то
«Иногда важно почувствовать себя ветром, – мелькнуло в пылающем сознании, – тогда будет необычайно легко!». Потом он пнул ногой одну из растяжек и с поднятой взрывом землей вознесся, вознесся… и стал ветром…
– Ей богу, сам себя взорвал! – говорил потом Тамазу Бесо. – Я четко спланировал операцию, и после наших гранат он был жив, даже на ноги встал. И потом этот взрыв… Нас чуть не отправил к праотцам. Что его заставило убить себя?! Мало ли с кем мы были дружны прежде. Что ж теперь, на откуп им Грузию отдавать? Странный человек…
– В том-то и дело, что человек, – вступилась Дзазуна, – и не странный вовсе, а совестливый, не смог бы жить он с этим после, вот и подорвался.
– Ты бы, старуха, прежде чем встревать в чужой разговор, пошла бы лучше полюбовалась своим нартом, что у памятника валяется, – съязвил Тамаз.
Дзазуна, прежде согбенно говорившая, выпрямилась и ответила:
– И нартов одолевали коварством. Но они не умирают!
– Умирают, да еще как! – хихикнул Тамаз.
– А превращаются в путеводные звезды и увлекают за собой спасенный мир, – не слушая Тамаза, задумчиво закончила она мысль и просветлела.
– В кого, в кого? В звезды?! – захохотал тот. – Ты послушай, Бесо, кажется, у этой старухи совсем башню сорвало!
Бесо же молчал. А ночью на августовском небе, когда с каждым разом звезд становится больше и оно делается особенно красивым, Лия увидела новую звезду – пульсар, посылающую свой тревожный свет на землю. «Наверное, это звезда Стахана», – решила она.
Целый день никого не подпускали к телу убитого, и оно оставалось на площади рядом с памятником, укрытое тряпьем.
– Журналисты из Сухуми приедут, – объяснил приказ Бесо. – Заснимут его. Пусть узнает весь мир, как Россия, насылая своих волонтеров, пытается отнять у нас Абхазию!
А дворняги, злые от голода и страха с начала войны и пальбы, все ближе и ближе подбирались к телу. И вот одна из них, с шакальими повадками, приблизилась и дернула Стахана за рукав, а потом испугалась нерешительности других и ретировалась в стаю…
Перед сумерками вернулся Бесо, чем-то озабоченный, и приказал Тамазу собираться.
– К чему такая спешка? – западая на раненую ногу, недовольно спросил тот.
– Адыгейцы и чеченцы в урочище за перевалом подтянулись и примкнули к абхазам, – ответил Бесо.
– И много их? – поинтересовался Тамаз.
– Не больше, чем нас, пока…
– А в чем тогда дело?
– Я военной науке не на нарах учился, – бросил ему его тельняшку Бесо и, поведя пальцем по горной цепи вокруг села, разъяснил: – Окружат нас – мало не покажется, жаровню адскую устроят. Если они займут село после того, как мы уйдем,
сами захлопнем им эту ловушку. И потом, – добавил Бесо, – я сказал, что их пока не больше нас, а завтра?..Тамаз согласился и остановился перед уходом:
– Хорошо бы пустить этой старухе «красного петуха» за гостеприимство…
– Оставь! – махнул Бесо.
Они ушли и закрепились на южной части гор над Ахны, но не прошло и часа, как их начали обстреливать с северной стороны. Завязалась перестрелка. Дома на обоих склонах оказались на линии огня. Все, кто остался в селе, прятались в подвалах, а Лия и Дзазуна улеглись за стенами своего дома на полу. В сумерки пальба прекратилась и установилась тишина с запахом пороховой гари.
– Почему они не придут и не освободят нас, бабушка? – почти в отчаяньи спросила Лия.
– Потерпи! – строго ответила Дзазуна. – Наши-то не глупее Бесо, не пойдут в его мышеловку.
Лия посмотрела краем глаза в окно и увидела, как совсем озверевшие в передышке между боями собаки, словно пытаясь наесться перед неминуемой смертью, набросились жадно на тело Стахана. Потом, через минуты две на площади показался Ираклий с лопатой. Северокавказские добровольцы и абхазские ополченцы, среди которых было немало и ахнынцев, признали в нем грузина и открыли по нему стрельбу. Ираклий заметался на площади, как тот олень, головастый, с широкой грудью, загнанный браконьерами до войны на улицы Ахны. И гремел при этом голос Ираклия на все село: «Не по-христиански это, не по-христиански!».
– Они убьют его! – убегая, крикнула Лия.
– Куда ты? – не успела опомниться Дзазуна.
Увидев бегущую к кузнецу девочку, «северяне» прекратили стрельбу, а Лия, приблизившись к нему, теперь почти стонавшему: «Не по-христиански это, прости их, господи!», по привычке посмотрела в глаза, но на сей раз не увидела в них безумного блеска…
Когда же Ираклий отогнал лопатой огрызающуюся свору собак и взялся копать могилу для Стахана, по нему уже открыли огонь грузины. Но и тут девочка быстро оказалась рядом и закрыла его собой.
– Не стрелять! – приказал Бесо и сплюнул.
С разных сторон села на площадь поспешили Дзазуна, Гагик и Манана. А Ираклий, как будто не было пальбы и суматохи, все копал и копал… Когда же неглубокая могила была вырыта, он снял со Стахана липкую от спекшейся крови рубашку, одел его в свою, чистую и белую.
– Ну, это уж слишком! – взревел, не выдержав, Бесо. – Врага с почестями хоронить надумал!
И выстрелил…
Ираклий рухнул, как спиленный рослый горный каштан, но и после, тяжело дыша, с криком склонившейся над ним жене и односельчанам сказал:
– Закапывайте!
… Стемнело. Они перенесли Ираклия на покрывале в дом Дзазуны, что был ближе других. Потом она опалила тонкогубцы, остудила их чуть, налегла на плечо Ираклия, вырвала из него глубоко засевшую пулю, приложила к ране какие-то травы, перевязала. Кузнец при этом не издал ни единого стона, но стоило это ему немалого – Лия увидела крупные капли пота на его широком лбу. После процедур Дзазуны Ираклий некоторое время рассматривал пулю на столе у свечи и слабо проронил:
– Я годы траву от безумия своего искал, а оно-то, избавление, всегда было при мне, в патронташе…