Гончарный круг (сборник)

– Что вы, что вы, дядя Ираклий, – обеспокоилась Лия и, указав туда, где засели боевики, сказала: – Это для них пуля – лекарство. А вас я вылечу, вот только подрасту немного и выучусь на доктора.

Ираклий улыбнулся:

– А ты смелая девочка…

И сомкнул глаза. Манана всполошилась, но Дзазуна успокоила.

– Пусть поспит, много крови потерял, совсем ослаб, – и поманила всех в соседнюю комнату.

Через несколько дней северокавказцы и ополченцы, собравшись с силами, в одном броске спустились с гор и, не останавливаясь, прошли село, углубились в лес на противоположном склоне. Бой длился около двух часов, а потом вновь установилась тишина, как и в первые дни войны, с редкими и далекими хлопками и автоматными очередями.

– Все! – сказала Дзазуна, подводя черту под этой войной для Ахны, но еще не видя ее конца.

Тамаз погиб в том последнем бою, а Бесо среди убитых не оказался, бесследно исчез.

Прошел год, и за это время Ираклий на радость Манане и односельчанам больше не испытывал приступов. Дзазуна и ее внучка радовались этому вместе со всеми.

– Война, что ли, его вылечила? – как-то вслух подумала Лия.

– Война сама по себе не лечит, – ответила Дзазуна, – а калечит и убивает. А Ираклий спасся своей добротой.

Бабушка вскоре после войны тихо ушла из жизни, прополов утром перец и киндзу, полив их водой и прикорнув на своей постели. Потом умер и Тефик Есенч, до конца жизни мечтавший встретиться с ней, и одним народом в мире стало меньше… Лия же, повзрослев, окончила в Москве медицинский институт, в котором, отметив ее прилежание и дар к работе в психиатрии, предложили продолжить учебу в ординатуре. И как-то, будучи на практике в ведущей психиатрической клинике столицы, она признала в одном из пациентов Бесо. Он сидел в коляске, безжизненно свесив голову на левое плечо, и хотя был совсем еще не стар, но уже сед, как лунь. Светило медицинской науки, который проводил семинар и знакомил аспирантов с историями болезней пациентов, пояснил возле него: «Состояние этого человека есть следствие психофизических воздействий, полученных в Афганистане и локальных конфликтах на территории бывшего СССР. Он потерял память, не говорит, не слышит и вообще не реагирует на весь спектр других внешних воздействий».

Лия подошла к нему и позвала:

– Бесо!

Но и ей он никак не ответил.

– Вы были прежде знакомы? – спросил профессор.

– Да. Давно. Когда-то… – сказала Лия.

Она уже была квалифицированным врачом, но иногда по-прежнему думала, как та абхазская девочка, внучка Дзазуны. Вот и на этот раз решила: «Наверное, так яростен и неуемен был в нем «червь безумия», что не смирился, пока не извел его, не превратил в «траву»…

А летом она уезжала домой и часто ходила на утес, но теперь не пела, а больше любила слушать море, которое много видело на своем веку, помнило о миллионах человеческих судеб и то, как люди иногда находили лекарство от безумия в любви и добром отношении друг к другу и жили долго и почти счастливо, а потом почему-то забывали его главный секрет – не делать зла другим, обрекая себя на беды и войны.

Пес в ожидании чуда

Вьюжило. Повизгивая от удовольствия, пес Хаблау забрался в сухую солому в просторной конуре. Устроившись в тепле, он с благодарностью посмотрел на светящиеся окна хозяйского дома. В одном из них был виден сутулый и суетящийся Заур. Хозяин одиноко готовился ко сну.

Метель начала спадать, устало раскручивая снежинки вокруг уличных фонарей. «У-а!» – пес зевнул, прикрыл глаза и сладко задремал.

Вьюга осыпалась, искрясь на свету блестками снежинок, укладываясь в садах, меж домов, на улицах, стихала. И тем ясней сквозь нее прорвался плач женщины. Подхваченный другими голосами, переходя изредка в причитания, он потревожил чуткий слух Хаблау, и пес проснулся. Так было всегда, когда оплакивали покойников. Он выбрался из конуры. Собачья готовность идти на помощь человеку поторопила Хаблау туда, откуда доносился плач.

Открытые настежь ворота встретили его тягостным скрипом. Во дворе, ежась от мороза, стояли люди. Хаблау все так же чутко повел носом. Этот запах! Шерсть на холке вздрогнула…

Острым псовым обонянием он уловил его. Запах смерти уже был, оставляя отметины безысходности на лицах, на всем видимом и невидимом.

Хаблау беспомощно и тихо заскулил, словно горюя о том, что мог бы предотвратить страшное, но не успел. Затем, сидя в воротах, запрокинул голову, обратил свою горечь к небесам и завыл жалобно и протяжно, как волки в пургу.

От людей во дворе спешно отделился человек в тулупе, запахло овчиной.

– Пшел, пшел отсюда! – тихо цыкнул он.

Хаблау перестал выть, оскалился.

– Оставь его, Газиз. Он все равно не уйдет, – махнул ему кто-то из темноты. – Ты в нашем ауле человек новый и не можешь знать, что Хаблау – пес похоронный.

Газиз отступил:

– Странная порода. Похоронный?

– Да не порода это, – разъяснил все тот же голос. – Натура у него такая – сострадающая.

Газиз некоторое время удивленно рассматривал пса во мраке, после чего спросил:

– Может, его кормят на похоронах?

– Что ты, что ты, Газиз! – словно сказанное им было кощунством, развеял предположение кто-то другой. – Он эти два дня совсем не ест, скорбит, как близкий покойнику.

Утром, надрывно врезаясь в мерзлую землю, нарушая кладбищенский покой, на косогоре за аулом завизжала бензопила. Четверо рыли могилу: Амир, коренастый и большеголовый, орудовавший бензопилой, с подстать ей крючковатыми и цепкими руками; Заур, хозяин Хаблау, с простоватым и добродушным лицом; Мет, полный, но подвижный, с шагом вразвалку; Инвер, молодой и проворный. Мороз крепчал. Отставив в сторону пилу, Амир потер заиндевевшую щетину, выдохнул:

– Так мы и до вечера не управимся.

– Насквозь промерзла земля, – поддержал его Заур, выворачивая ломом отрезанные куски литого чернозема.

– Знает природа, кому и что уготовить, – съязвил по привычке Мет.

– Ты это брось! – озираясь, словно сказанное Метом могло быть кем-то услышано, и наказание не миновало бы всех, пожурил его Амир. – Не говорят плохо о покойниках.

– Всех их ждет один конец, – не унимался Мет. – Кого сегодня, а кого днем позже, и не иначе.

Амир не ответил. Потом они продолжили копать, копали и молчали, и каждый долбил землю тем, что было у него под рукой – киркой, лопатой, ломом. Потом снова визжала бензопила, вспарывая землю аккуратными порезами, а они снова молчали, согбенно, под завывание набирающей силу вьюги, исполняя вековечную процедуру подготовки к погребению. Однако каждый не мог не думать в такие минуты об обычном: о бренности бытия, смерти, о том, кому оказывают последнюю услугу. Вспомнил о нем и Заур. Позавчера Руслана Теучева нашли за аулом в собственной машине с простреленной головой. А до этого он утром приехал к Зауру и окликнул:

– Эй, бобыль, работенка для тебя есть, запрягай кобылу!

Заур открыл дверь в сарай, в лицо повеяло животным теплом и сеном. Лошадь Аса повернула к нему голову, поводя ноздрями, потянулась к ладони. Найдя в ней кусок сахара, который хозяин приносил по утрам, слизала его грубым, шершавым языком. На пороге Аса по привычке остановилась и с надеждой бросила взгляд назад, в стойло, откуда за ней следовал ее полугодовалый жеребенок Шау-Шау. Его в сарае не было. Вчера Шау-Шау не вернулся с подножного корма. Скотину в последнее время воровали по ночам часто, а потому до наступления темноты Заур быстро собрался на поиски, обошел всю округу, но вернулся ни с чем.

– Пойдем, Аса! – хозяин тронул застывшую в ожидании лошадь, а потом, успокаивая ее и себя, добавил: – Найдется твой Шау-Шау, куда ему деться!

Аса понуро пошла за ним к оглоблям.

– К родникам гони! – усаживаясь в машину, бросил Теучев и отъехал.

Сани легко скользили по насту, унося Заура в ясное морозное утро с хладным, освежающим воздухом. Он недолюбливал Теучева, но не смог отказать ему, так как уже почти год не получал зарплаты в колхозе и перебивался такого рода заработками. Еще недавно Руслан Теучев был обычным парнем среднего достатка и ума, но потом, как только началась перестройка, быстро пошел в гору: купил автомобиль фантастических для обывателя форм и стал разъезжать на нем по аулу с видом человека, поймавшего бога за бороду. Может человек работать – пусть имеет все, что душе угодно, так Заур считал всегда. И не состоятельность Теучева вызывала неприязнь к нему, а то, что пришло с ней: спесь во взгляде, жестах, голосе. Руслан и его друзья из соседних аулов часто собирались в доме Газиза, человека в ауле нового и далеко не всем понятного. В отличие от местного начальства, приверженцев старой гвардии, которые после собраний расходились в изрядном подпитии, новые единомышленники уходили от Газиза серьезные и сосредоточенные. Однако это было на первых порах, пока они не подмяли под себя всю округу и крепко не стали на ноги. Потом же народ увидел их оргии с бесстыжими женщинами, охоту князьков с беспорядочной стрельбой в окрестных лесах и полях. Они наступали, и таких, как Заур, аульчан невольно при этом охватывали страх и тревога.