Good Again

Пит начал говорить о том, чтобы вновь открыть пекарню. Идея безумно радовала меня и пугала одновременно. Ведь вместе с ней мы бы открыли существование нашего идеального мирка для всего остального мира, жестокого и бесцеремонного. Он же рассуждал, что лучше бы ее построить на новом месте — возле открытого рынка, что стремительно разросся там, где раньше был Котел. Вытащив альбом для рисования, он разложил его на моем голом животе и продемонстрировал задуманный им дизайн внутреннего убранства: прилавки из нержавеющей стали, и печи — традиционные, из камня, и современные, из стали. Он представлял себе заведение со столиками, за которыми посетители могли бы перекусить и выпить чаю или кофе, а не просто забрать покупки и уйти, как это было раньше. Возможно, там будут происходить дружеские посиделки, чтобы поболтать обо всяких приятных глупостях, из которых и состоит мирная жизнь. Я обещала всячески помогать ему — в конце концов, ведь научил же он меня самой печь те самые обалденные, мои любимые сырные булочки? Его губы дрогнули в нежной улыбке, и он меня поцеловал, тронутый моим предложением. Он говорил о том, какие разрешения нужно получить для строительства и торговли в Доме Правосудия. И прямо там, на озере, я решила для себя, что буду ходить с ним в город, чтобы раскрутить должным образом запуск Семейной Пекарни Мелларков.

— Я ведь теперь, как бы там ни было, твоя семья, правда? — спросила я, смущаясь из-за того, насколько это было очевидно и неизбежно. Он тяжело сглотнул и так крепко сжал меня в объятьях, что чуть не раздавил свой драгоценный альбом.

Кошмары снова до меня добрались, когда наши Книга Памяти стала обретать ясные очертания. Видно, слишком много в ней было потерянных душ, и я слишком сильно исстрадалась над этими страницами. Поначалу они мне снились обрывками, но с каждой ночью эти фрагменты оказывались все более навязчивыми и яркими, пока однажды мне не явился такой жуткий кошмар, что уже даже проснувшись, я долго не могла прийти в себя, судорожно ловя ртом воздух. Когда же я убедилась, что рваные края моего горя опять сошлись, и оно не грозит больше поглотить меня целиком, я, подняв голову, взглянула на Пита. Он уже давно не спал и, как обычно, в самую темную ночную пору держал меня в объятьях, помогая преодолеть самое ужасное. Его лицо заливал рассеянный лунный свет, проникший в нашу спальную через раскрытое окно. Я снова изучила контуры его лица, такого славного, что даже шрамам не удалось испортить его красоту. Мое сердце сжалось, как и всякий раз при мысли о муках, которые он претерпел, но не утратил при этом своего почти что ангельского лика. Взгляд мой остановился на его прищуренных глазах. Все, что я могла разглядеть в лунном свете — это обрамляющие их невероятно длинные и пушистые ресницы. При этом освещении их золотое свечение как всегда заворожило меня, как мало что другое в жизни могло заворожить.

Глаза его широко распахнулись и он тоже принялся любоваться мной, ничуть не смущаясь моего пристального взгляда. Он был таким открытым, щедрым. В душе у Пита от меня ничто не могло укрыться, несмотря на всю ее глубину и тяжкое горе, которое его постигло. Но он все равно всегда держал для меня душу нараспашку и отдавал мне всего себя полностью, безоговорочно. Я лишь недавно осознала, что мне нужно делать, чтобы быть достойной его: дело было не в доблести и славных подвигах, а в том, чтобы тоже без оглядки отдавать ему себя, просто отвечать ему взаимностью. Порой меня накрывало чувство собственной никчемности, и мне казалось, что я и впрямь недостойна любви, что все мои усилия напрасны — ведь это же я некоторым образом погубила Прим, которую так любила. Но в эти мрачные минуты я вспоминала слова Доктора Аврелия о том, что мне нужно больше ценить себя, и помнить одну разумную формулу: я, несмотря ни на что, всё ещё достойна любить и быть любимой. И подчиняясь это идеальной формуле, я любила Пита и была счастлива чувствовать его невероятную любовь ко мне.

___________

*Трансцендентность (трансценденция, прил. трансцендентный) (от лат. transcendens — переступающий, превосходящий, выходящий за пределы) — философский термин, характеризующий то, что принципиально недоступно опытному познанию или не основано на опыте. В широком смысле трансцендентное понимается в качестве «потустороннего» в отличие от имманентного как «посюстороннего» (Из Википедии)

Комментарий к Глава 15: Жемчужины

Комментарий автора: Кто-нибудь задавался вопросом - что случилось потом с жемчужиной, которую Пит подарил Китнисс на Бойне? Я перечитала «Сойку-пересмешницу» от корки до корки, но о жемчужине там после битвы за Капитолий - ни слова. И вот - моя трактовка.

Комментарий переводчика: Мой диагноз этой главе - too sweet. Без разговоров и жемчужины можно было бы смело обойтись (хотя тогда, когда это было написано, в 2012 году, жемчужина в фэндоме еще не стала настолько общим местом), тем более что некоторые мотивы и фразы опять же чуть ли не дословно заимствованы из все тех же “Пятидесяти оттенков”: взять хотя бы эти плененные за спиною руки, и “Позволь мне до тебя дотронуться” и “Тебе нужно поесть”. Довольно очевидное заимствование. За всю главу меня удивило одно лишь употребление слова “трансцендентный”, да так, что я даже не посмела его, как делаю обычно, адаптировать. :) Enjoy!

========== Глава 16: Притяжение ==========

Комментарий автора: Особая благодарность SolasVioletta за помощь и подсказку в выборе песни для этой главы. Мне прямо сейчас остро, как очередная доза, нужен хотя бы кусочек «Порочной Любви»!

Крепко держа Пита за руку, я покидала Деревню Победителей. Прошло больше месяца со Дня Поминовения, и я снова возвращалась в город. В тот же день, как пообещала себе на озере отправиться с Питом в Дом Правосудия, чтобы начать восстановление пекарни. До этого же я не ходила по этим улицам, пожалуй, с тех пор, как снимала здесь пропагандистские ролики. Я вспоминала о том, как пела «Дерево висельника», а Финник рассказывал все собранные им капитолийские секреты, лишь бы отвлечь внимание на время операции по спасению Пита, Джоанны и Энни из заточения. В последнее время я уже успела несколько раз побывать в городе с Питом, так как для запуска пекарни нужно было заполнить кучу бумаг.

Теперь мне удалось лучше рассмотреть то, как быстро восстал наш Дистрикт из руин. А еще, когда никто не толпился больше перед Домом Правосудия, можно было как следует насладиться видом огромного стеклянного мемориала в память о тех, чьи жизни, включая жизнь моей Прим, растоптала злобная пята Капитолия. И я не упускала возможность всякий раз коснуться ее имени у основания памятника. До некоторой степени Капитолий растоптал и нас с Питом, хотя теперь, когда мы с ним были вместе, многое в жизни засияло ярче. Нельзя было сказать, что я ни о чем не сожалела — решив так, я бы, выходит, смирилась с тем, что мое нынешнее счастье стоило всех тех наших потерь, всех смертей дорогих мне людей. Но и другого пути я себе теперь не могла представить, и не хотела представлять, и просто позволила себе принять все так, как есть, не пытаясь соизмерять свою теперешнюю жизнь с трагедиями, которые сопровождали меня до этого момента, которые вели меня к нему.

Сегодня мы отправились в город, чтобы отдать уже заполненные Питом документы. В последние недели он стал вникать во множество нюансов открытия собственного дела с нуля. Нынешнее правительство выделяло гранты начинающим предпринимателям, которые готовы были заново отстраивать разрушенные войной производства. Я помогала Питу заполнять бумаги и изучать готовые архитектурные проекты государственного Министерства Реконструкции, чтобы выбрать тот из них, что сгодился бы под пекарню. В Капитолии сейчас не хватало архитекторов, которые могли бы на местах, в Дистриктах, проектировать безопасные новые здания и общественные сооружения, так что в планах застройки фигурировали в основном типовые проекты под различные нужды. На самом деле нехватка квалифицированных кадров, как и другие последствия войны, чувствовался в нашей когда-то едва не вымершей стране как никогда остро, особенно в страдающих от недостатка самого необходимого Дистриктах. Молодых старались поскорее обучить основам оказания медицинской помощи, администрирования, управления финансами, а также пожаротушению, педагогике, охране правопорядка — подобные специалисты были в ужасном дефиците повсюду, кроме, возможно, самого Капитолия. Некоторым Дистриктам после войны удалось восстановиться намного быстрее, чем прочим: Третьему с его Электроникой, Шестому с его Транспортом, и, конечно, Тринадцатому. А некоторые, как Второй и Восьмой, еще едва только вставали с колен после того, как были полностью разорены войной.

В Дистрикте Двенадцать, насколько я теперь могла судить, все было по-другому. Возможно, потому что это был родной Дистрикт Сойки-Пересмешницы, или же оттого, что Капитолий решил сделать его образцово-показательным после того, как его стерли с лица земли. Весь центр города был полностью отстроен, улицы гладко вымощены. Те самые потрясшие меня фонари стояли, как часовые на посту, и ярко освещали окрестности. Но самым впечатляющим было начавшееся сооружение фабрики по производству лекарств, а кроме того Медицинского Университета и Школы Медицины на северной окраине, где прежде находился Шлак. Там все теперь было новое: дома, школа, лаборатории и амбулатория с приемным покоем, которая должна была уже начать обслуживать местное население. Мне очень хотелось там побывать, но я пришла в город с Питом, у нас были дела, и не стала сбиваться с намеченного маршрута.

Поднимаясь по ступеням Дома Правосудия, я не могла не заметить, как люди на нас пристально глядят, показывают на нас друг другу. Но я крепилась, ведь я была здесь не ради них, а ради Пита, ради нас. Теперь я уже не так страдала на публике. И к чести жителей Двенадцатого, они не устраивали шумихи вокруг того, куда я здесь хожу, что делаю. Зеваками же оказывались приехавшие сюда добровольцами уроженцы других Дистриктов, которые всё еще считали мое появление чем-то из ряда вон выходящим, и могли побросать все свои дела, лишь бы на меня таращиться. Но надо было отдать должное их чувству самосохранения, они хотя бы не пытались со мной заговорить. А может, это моя мрачная гримаса недвусмысленно гласила, что если что — я за себя не отвечаю.

Инстинктивно почувствовав мой дискомфорт, Пит потянул меня к себе поближе. Когда мы вошли, я поняла, что никогда, наверно, не привыкну к тому, как изменился внутри Дом Правосудия после Революции. Полы и колонны теперь были мраморными, мебель и украшения были вырезаны из темного дерева, добытого в окрестных лесах. На расписанных потолочных панелях были изображены революционные сюжеты и символы: рука, поднявшая вверх три пальца в скорбном приветствии, горящий флаг Сойки-пересмешницы, штурм Орешка. Как странно было наблюдать опоэтизированную кистью художника историю со стороны после того, как чуть было не сгинул в ее водовороте. О ней можно было бы написать захватывающую книгу, снять сногсшибательный фильм, но для меня она значила лишь страдания моего тела и души, раны и шрамы, которые тем не менее могут развлечь будущие поколения.