Good Again

Я опустилась на пол рядом с ним.

— Пит, попытайся мне довериться. Знаю, порой это трудно, да, со мной нелегко, но и мне непросто, когда я думаю о том, что, глядя на меня, ты порой не знаешь кто перед тобой, — я задрожала, вспомнив картину, из-за которой начался весь этот сыр-бор. — На этом жутком портрете была не я, — он попытался что-то вставить, но я ему не дала. — но я знаю, что бывают моменты, когда ты думаешь обо мне и видишь это, — взяв его за подбородок, я повернула его голову так, чтобы он не отводил взгляд. — Однако мне и в голову не приходило тебя из-за этого бросать, — я положила голову ему на плечо, наслаждаясь ощущением его кожи и его сильным сердцебиением, — Может, сегодняшний портрет заменит тебе тот, другой.

Он кивнул.

— Борись со мной, Пит. Спорь. Кричи. Делай что-нибудь. Но сделай так, чтобы то, что было, больше не повторялось, — прошипела я яростно. — Пообещай мне, — умоляла я.

Он обратил на меня бездонную голубизну своих глаз и кивнул.

— Я обещаю.

Прижав меня к себе, он поцеловал меня глубоким, изучающим поцелуем. И я забралась на него сверху, чувствуя, как он опять набухает, и что сама я вновь хочу принять его в себе. Не тратя понапрасну времени, я села на него, почувствовала, как он снова в меня скользит, и из меня вырвался низкий стон удовлетворения. Он придержал меня за бедра и остановил.

— Ты уверена, что я не сделал тебе больно? Ведь ты бы мне сказала, верно?

Я помотала головой и принялась на нем скакать.

— Ох, заткнись уже, Пит, и просто трахни меня.

Выражение совершеннейшего шока, который отразился на его лице, навечно останется в моей памяти.

В ту ночь мы так и не уснули, растворившись друг в друге так, словно до этого мы вообще никогда не занимались любовь. Мы отдавали друг другу нечто, чему я до сих пор не могу найти названия, творили вместе новую, лишь нашу с ним реальность, пока нам не открылось предельно ясное откровение: несмотря на все наши раны, утраты, пережитые муки, в нас все еще оставалось то, что мы могли отдать друг другу, хотя нас и пугало то, что происходит в это время с нами обоими, то, как мы нуждаемся один в другом. Несмотря на этот страх, мы отдавались друг другу с той чуткой заботой, присущей только исковерканным душам, познавшим как много можно в жизни потерять, которые поэтому способны отдать себя другому до конца.

***

— Пойдем со мной наверх, — сказал он мне однажды прохладным осенним вечером.

Взглянув на него, я не стала задавать вопросов. Я медленно усвоила урок не спрашивать, а просто следовать за ним туда, куда он меня вел. Взявшись за протянутую мне руку, я поднялась в его мастерскую.

Не говоря ни слова, он распахнул дверь. В центре комнаты полукругом стояли семь мольбертов, накрытых до поры до времени кусками ткани. Я посмотрела на Пита с нескрываемым любопытством.

Он же направился к первому из мольбертов и сорвал с него покров. На нем была со спины нарисована девочка с двумя длинными аккуратными косичками, простое клетчатое платье прикрывало ее хрупкое тельце. Рука ее была высоко поднята, и она, казалось, возвышалась на полотне над всеми остальными школьниками. Все на нее смотрели, а она пыталась вытянуть ручку так высоко, как только может пятилетний ребенок.

— Ты, когда вызвалась исполнить Песню Долины.

У меня сперло дыхание, пока я рассматривала детали этой картины, прежде чем позволила ему отвести меня к следующему мольберту.

Я ощутила холодные дождевые брызги на этом полотне, где была нарисована другая девушка — вроде бы слишком исхудавшая для того, чтобы вообще быть в состоянии двигаться. Но все-таки она двигалась, крепко обхватив обеими руками пару батонов. Она смотрела на них так, словно это были младенцы, под ногтями у неё была грязь, а одежда прилипла к ее щуплой фигурке. И все же кожа её сияла, а именно ее склоненный профиль стал центром картины.

— Ты, когда я бросил тебе хлеб.

— Ох, Пит… — начала я, но он прижался к моему рту губами, не давая мне продолжить.

— Просто смотри, — прошептал он. Мне оставались лишь кивнуть.

На третьем полотне была все та же девушка, уже постарше, посреди группы других детей. Она подняла руки в попытке защитить, а за её спиной, вцепившись в нее, стояла девочка поменьше, со светлыми косичками. На лице старшей девушки были написаны разом страх и решимость, отливающие серебром серые глаза устремлены вверх, губы приоткрыты, как будто она что-то говорит. И все детали ее сложной косы были выписаны так четко и подлинно, что мне казалось, можно коснуться пальцами любой темной пряди.

— Ты, когда вызвалась добровольцем на Игры.

Он повел меня к другому мольберту. Девушка с каштановой косой склонилась над чужой ногой, картина была написана с точки зрения обладателя это ноги. Лук и стрелы лежали возле коленей девушки. Он не пропустил на картине ни одного кусочка грязи, ни одной засохшей капли крови. И все же оно там оставалось, сияние ее лица, единственный островок света на полотне. Даже выражению мрачной сосредоточенности на ее лице не удалось затмить внутреннее свечение ее перепачканной кожи. Ее руки деликатно, но уверенно обрабатывали рану, и она прикусила нижнюю губу.

— Ты в пещере.

На следующей картине была все та же девушка, в объятиях светловолосого мальчишки. Они лежали на кровати в довольно темном помещении, лишь маленькое окошко было открыто нараспашку, за ним клубилась ночь. Я хорошо знала, где это было. Она прижала руки к голове, а он изо всей силы обхватил ее руками, и то, как бесконечно упорно он ее любит, было заметно даже в одной этой позе. Покрывало на кровати подчеркивало очертания их крепко переплетенных тел, и по этим очертаниям было заметно, что у мальчишки не хватает ноги.

— Ты в поезде, во время Тура Победителей.

В этот момент я уже плакала не переставая. Я была по-настоящему сражена тем, что он сделал. Но он еще не закончил, и сдернул следующий покров. На полотне была так же девушка, на пляже. Обеими руками она касалась цепочки с медальоном у себя на шее. И вновь картина была нарисована с точки зрения того, кто сделал ей этот подарок — его руки еще касались девичьей шеи — она же смотрела на него с болью и невыразимой нежностью в глазах. Одной рукой она тихонько сжимала его ускользающую ладонь, и все это было освещала фальшивая луна над Ареной, повисшая за ее левым плечом.

— Ты на Квартальной Бойне.

Девушка на следующей картине была вовсе не такой, как на предыдущей. Она была одета в униформу, а на груди у нее красовался круглый знак Сойки-пересмешницы. Она была посреди ада, и, стоя на одном колене, выпускала в небо горящую стрелу. На лице у нее была написана невероятная свирепость, которой не было ни на одной из предыдущих полотен. Она была не человеком, но символом, птицей, готовящейся взлететь.

— Ты в революционных пропагандистских роликах.

В конце же, на заключительной картине, была всё та же девушка. Она шла по огороду, вполоборота к зрителю. И улыбалась краешками губ, слегка задевая руками растущие по обе стороны от нее помидоры. На руках её были заметны следы от шрамов, но они летели по воздуху как шелковые ленты, и шрамы вовсе их не портили. Она была босая, в желтом платье с рисунком из зеленых бабочек, нога как раз приподнялась в легком шаге и был виден ее высокий подъем. День был солнечный, летний, и свет с картины, казалось, разлился по всей комнате, хотя за окном уже стемнело. А распущенные волосы девушки трепал легкий ветерок.