Good Again

Пит взглянул на меня сверху-вниз.

— А что, отличная идея. Может, даже сделаю для нее стеклянную витрину.

— Видишь, от меня тоже иногда есть польза, — сострила я.

— От тебя есть польза, хотя я завел тебя лишь для того, чтобы ты радовала глаз своей красотой, — усмехнулся он.

– Ну, тогда у тебя очень низкие стандарты красоты, — парировала я.

— Вот уж не думаю, — он рассмеялся. — Ты сногсшибательная, просто сама этого не понимаешь, — и он замолчал.

— А ты не думал повесить какие-нибудь из тех рисунков в пекарне?

— Какие, те, из альбома? — переспросил он.

— Ага, они подойдут, — я оживилась. — Ты можешь повесить и свои работы. Некоторые такие замечательные.

— Ох, Китнисс, не думаю, что покупателям захочется видеть изображения арены, — Пит замотал головой.

— Нет, Пит. Но у тебя есть пейзажи с Луговины, которые можно повесить. И, как их, натюрморты?

Пит покрутил мою идею в голове пару секунд.

— Наверное, мне нужно начать рисовать что-то кроме Игр. Я лучше сохраню альбом как он есть, но, может, скопирую какие-то портреты, — он еще немного подумал, в глаза загорелись жадным интересом.

— Да с тебя пора взимать плату за пользование моими идеями, — и я зевнула, поглубже зарываясь в его объятья. Мне уже и не верилось, что прежде я спала одна, и смутное, знакомое беспокойство зашевелилось в животе. Нет, только не страх. Сегодня ночью я не желала ничего бояться.

И мое желание сбылось. Этой ночью я действительно спала как младенец, да только вот Вселенная как обычно неверно истолковала мои сокровенные желания. Посреди ночи я проснулась оттого, что Пит, против своего обыкновения, ужасно ворочаясь, чувствительно ткнул меня локтем в спину. Я пыталась удержать его в своих объятьях, но он так дергался, что пришлось его основательно встряхнуть, бормоча: «Ну же, Пит, просыпайся», чтобы вырвать его из лап кошмара.

— Дурной сон? — спросила я.

— Ага, прости, — отозвался он слабым голосом. — Можно подумать, одного приступа за день было недостаточно.

— Все нормально. Просто у тебя в голове столько всего сейчас крутится. Просто отдохни, хорошо? — промурлыкала я ему и снова откинулась по подушки. Он еще некоторое время ворочался, но потом тоже погрузился в беспокойный сон.

***

Когда я проснулась на следующее утро, Пита рядом уже не было. Приходилось к этому привыкать, ведь, думала я, когда откроется пекарня, мы точно уже не сможем с ним вместе валяться в постели по утрам. И меня кольнула боль от ощущения грядущей маленькой потери. Ведь депрессии было не под силу меня одолеть, если поутру я просыпалась в объятьях Пита: и при этом уже было неважно, дремал ли он, или, уже проснувшись, смотрел на спящую меня. Порой я получала от него поцелуй. Порой — нечто большее, и это задерживало нас в постели до позднего утра, когда ранние пташки уже переставали щебетать в кронах деревьев. Тогда же, когда его в постели не оказывалось, я, проснувшись, всегда ощущала сказочный аромат пекущегося в духовке хлеба. Но мои чувства сказали мне, что сегодняшняя утро — вовсе не такое, и я вскочила с постели от нетерпения его скорей увидеть и убедиться, что с ним все в порядке, потому что теперь он был неотъемлемой частью моей собственной души. И давно остались позади времена, когда мне дела не было до того, что он отсутствует.

Прокравшись на цыпочках по коридору, я остановилась и прислушалась. На первом этаже его не было — это было ясно. Тихо ступая, я пошла дальше и услышала тихий шорох от прикосновения кисти к холсту. Преодолев свое всегдашнее нежелание бывать в его мастерской, я бесшумно вошла в открытую дверь, подкралась к нему. Он был полностью погружен в работу, клал краску жирными мазками. Возможно, меня должны были насторожить цвета, которые он использовал — багровый и алый, глубокий черный, серебристо-серый, тогда бы я сразу поняла, что он рисует нечто из ряда вон выходящее. Наверно, я была просто не готова это увидеть. Но в тот момент моим единственным желанием было оказаться поближе к Питу, я была перед ним безоружна, и не ждала подвоха.

И тут я это увидела. И отшатнулась, зажав рот рукой, защищаясь от рвущейся наружу тошноты.

На полотне была я. Но никто бы в жизни не подумал, что мы с ним были вместе уже почти полгода, пытаясь стать друг для друга всем на свете. На картине мои волосы были всклокочены, глаза — дико прищурены и пылали злобным огнем, грозившим сжечь все живое и прекрасное в мире. Мой рот был неестественно широк, вместо зубов — страшные острые клыки, и длинный, извивающийся язык старался выбраться за пределы изображения. Я почти могла слышать дьявольский хохот, который исторгал этот дьявольский рот. Пальцы мои были узловатыми, когтистыми, и вся я, казалось, была окутана сияющим, пепельным туманом.

Я была идеальным капитолийским переродком.

В ужасе отступив назад, я повалила мольберт и споткнулась о его деревянные ножки. Все во мне рвалось прочь, но я глаз не могла отвести от чудовищной картины. И это ему снится по ночам?

Пит заметил мое присутствие и подскочил, увидев мое перекошенное лицо.

— Китнисс, прости, это был мой кошмар, — в его глазах билось безумие, — Они напичкали мне голову такими дикими картинами, тобой… — накрыв голову руками, я ожесточенно ей затрясла, мир вокруг рушился в бездонную, безнадежную пропасть, которая разверзлась в сердцевине моей души. Он схватил мои руки и попытался их опустить, умоляя взглянуть на него. — Но я знаю, что это вовсе не ты, ты должна понять. Я знаю.

— Но не тогда, когда у тебя бывает приступ, — слова с трудом шли с языка.

Пит затих, уронив руки.

— Но я же знаю, что это на самом деле не ты, — выдавил он ослабевшим голосом, ведь мы оба с ним знали, что в момент приступа он вовсе не обладает подобной уверенности.

— Лучше уже не станет, — обреченно сказала я.

— Нет, Китнисс, не говори так, — взмолился Пит.

— Все так и есть, и мы теперь всегда будем полуживыми. И ничего, уже ничего нам не поможет стать прежними! — выкрикнула я, развернулась и выбежала из комнаты, как подстреленный дикий зверь, даже не сознавая, что на мне надета лишь длинная футболка Пита. И я бежала, пока не оказалась вдали от дома, в лесу, там, где меня уже не преследовали отчаянные крики Пита, который звал меня по имени. Мне было прекрасно известно, что, даже будь он о двух ногах, ему все равно было бы за мной не угнаться.

Я пробиралась между древьев, ломая на своем пути сучья и молодую поросль, и, спотыкаясь о камни, царапала босые ноги. Они уже были все в синяках и ссадинах — я давно отвыкла бегать без обуви. Измученная, я рухнула у корней толстенного дерева-великана, которое стояло здесь еще, наверняка, до Темных Дней. Скукожившись, я так там и лежала там, позволяя густому туману неподвижности, который сковывал меня в первые месяцы по возвращении в Двенадцатый, снова завладеть мной и приклеить к земле. Мысленно я все еще смотрела на то полотно, и видела его во всей красе, ожившим. Вдали от мира я воображала себе как хищное шипение, такое же, какое издавали в канализации ящерицы-переродки, вырывается из моей собственной груди. Я колотила кулаками по лесной подстилке, содрогаясь от ненависти к себе. Ведь по моей вине все это они засунули ему в голову. Когда же я подумала о том, чем еще они могли напичкать его сознание, я уже не смогла сдержать приступ тошноты и выблевала все содержимое желудка на землю, но меня все еще продолжало выворачивать, хотя там уже ничего не осталось.

Как мы собирались со всем этим справляться? Какой неведомой запредельной силе понадобилось, чтобы мы так жутко мучились? Чем бы она была, я ее ненавидела всей душой, обратив свой гнев к небесам, вопя от ярости и желания расправиться с самой собой. Как было бы просто это сделать, захвати я в лес свой нож — кровь сейчас вытекла бы из меня вместе с терзавшим меня ужасом. Прошло бы немало дней, прежде чем они меня нашли…

Но что было бы тогда с Питом? Чертова сердечная слабость! Как прежде я не могла вынести страданий Прим, так и теперь мне было невыносима даже мысль о том, какие муки причинят ему последствия моего порыва раствориться в вечном «ничто», которое взывало ко мне каждую минуту моей жалкой земной жизни. Ради себя самой я не готова была больше цепляться за жизнь, вот только моя вечная потребность жить ради других не погибла тогда на Круглой площади Капитолия. Она была сильнее меня самой. И нити, еще связывавшие меня с жизнью, вдруг превратились из шелковых в стальные, и я уже не могла разорвать свою связь с этим мерзким в своей массе видом существ, которые считали возможным решать свои конфликты за счет детей, а затем этих детей, изломанных, подкошенных, бросать на произвол судьбы - мол, выбирайтесь как знаете.

Я так и валялась там, пока солнце не стало клониться к закату. Хоть на дворе и было все еще лето, но из-за близости гор, как только дневная жара спала, в воздухе разлился вечерний промозглый холодок. Я и поковыляла обратно в Деревню Победителей, страдая от головокружения после приступов рвоты, острых переживаний и целого дня без маковой росинки во рту. Не в силах вынести пустоту моего собственного дома, я все же решила вернуться к Питу, к кому ж еще. Но, когда уже спустились сумерки, остановилась возле дома Хеймитча, оттягивая неизбежное.