Good Again

Дважды постучалась, прежде чем войти. Внутри меня приветствовал обычный разгром и острый кислый запах. Направившись первым делом к кухонной раковине, я прополоскала рот проточной водой. А потом стала ее глотать прямо из горсти, не потрудившись даже взять чашку, тем более что чистота посуды в этом доме была сомнительна. Оглядевшись, я обнаружила Хеймитча сидящим на диване: он бездумно таращился в телевизор. лишь когда я вошла в его гостиную, он перевел взгляд на меня. На лице его читался шок, возможно, от моего внешнего вида. Однако его единственной реакцией стал большой глоток из зажатой в руке ментора бутылки.

— Решила вернуться, солнышко? Ты совсем чуть-чуть разминулась с мальчишкой. Ну и навела же ты на этот раз шороху, — он почти рычал.

— У тебя еще такое имеется? — кивнула я на бутылку. Это был трусливый жест, попытка отсрочить мое возвращение к Питу. Хеймитч не повелся.

— Сегодня я не склонен делиться. Вали домой, — заявил он безапелляционным тоном.

Но я лишь уселась в глубокое кресло, всем видом демонстрируя, что покидать его не намерена.

Поняв, что так легко от меня не отделаешься, Хеймитч вздохнул. Мне же едва удалось сдержаться, чтобы не заткнуть себе нос, такая здесь повсюду стояла острая вонь.

– Так, значит, ты опять решила бежать и прятаться. Куда глаза глядят, — сказал он.

— Я никогда не видела ничего ужаснее, — просто ответила я.

— А чем, ты думала, они его напичкали? Как цветут цветочки и сияет в небе радуга? Или ты думала, они там будут раз в день застилать ему кроватку и оставлять на память на подушке шоколад? Они его били до полусмерти и едва не лишили рассудка. И только потому, что он тот, кто он есть, он все же смог заново собрать по кирпичикам и восстановить у себя в голове те руины, которые они там оставили. Не он придумал эти образы. Это с ним сделали они.

— Знаю, — жалко пробормотала я.

– Ну, и кто ты, если не можешь принять правду, когда он так рисует твое милое личико? Или ты думаешь, что Питу нравится, чтобы в его голове болталось все это дерьмо? — он взмахнул рукой в знак весомости своих слов.

Из моих глаз полились слезы, и в этот момент я ненавидела себя уже по двум причинам: за свою слабость, и за то, что показала ее перед Хеймитчем.

— И что мне теперь делать?

Сделав еще один большой глоток из горлышка, Хеймитч смягчился.

— Будь у меня хоть половина того, что есть у вас, я бы все поставил на карту и рискнул, наступив на горло собственной песне. Пойди и извинись. И он, раз уж на то пошло, как всегда всё тебе простит не задумываясь. Просто извинись как следует.

Я закивала, вытирая лицо запястьем.

Оставив Хеймитча на диване, я, понурившись, пошла домой. На Дистрикт Двенадцать уже опустилась ночь, но дом оставался темным. Когда я взбиралась по ступеням, в животе завязывались тугие узлы. Входная дверь оказалась незаперта, и я толкнула ее, чтобы войти внутрь. Я полагала, что он уже наверху. Но обнаружила, что он с каменным лицом сидит в кресле в гостиной и, потупившись, смотрит в пол. Он даже не сразу повернул голову, когда я вошла. Холод, который от него исходил, мог бы заморозить дождь, льющийся с небес.

— Пит… — начала я.

И лишь тогда он поднял на меня глаза. У меня перехватило дыхание, когда я увидела в них ужасную пустоту, они были как глыбы голубого льда, а маленькие морщинки в уголках подчеркивали сковавшее его напряжение. А на полу там и тут валялись обломки деревянных подрамников и клочки изодранного холста. Судя по цветам, это было все, что осталось от портрета Китнисс-переродка.

— Садись, — тихо сказал он.

Чувствуя себя сбитой с толку, но желая загладить произошедшее, я не стала с ним спорить и села на краешек дивана. Он не стал тянуть время. Не успела я открыть рот, как он, покачав головой, заговорил сам:

— Все эти месяцы я все еще продолжал лечиться, чтобы вернуться и вспомнить кем же я был до того, как началась вся эта заваруха. Помимо кошмаров, которые у меня появились уже и после наших первых Игр, у меня бывают приступы, и во время них картины, которые мне засунули в голову, оживают, и мне далеко не всегда удается их контролировать. Я рисую, что вижу, не потому, что мне это нравится, но потому что порой то, что я рисую, перестает меня терзать, уже не появляется в моей голове, — он глубоко вдохнул и надолго прервался, так что я уже было подумала, что снова он не заговорит.

Но, когда я окончательно в этом уверилась, он все-таки продолжил:

— Не знаю, кто мы друг другу, Китнисс, и, честно говоря, меня это не волнует. Когда ты рядом — я счастлив. Я так давно жаждал быть с тобой, что и представить себе не могу, чтобы было по-другому. Но сам я теперь вот такой. И я не изменюсь оттого, что тебе не по нраву то, что я нарисовал. Тебе придется смириться с тем, что я вряд ли смогу стать прежним, — он дышал тяжело, прерывисто, а на лице был уже не холод, но агония. — Я говорил тебе: самое ужасное, что ты можешь со мной сделать, это отказаться от меня. Этого я точно теперь не вынесу.

Я знала, что он думает о тех месяцах после первых Игр, когда я выказывала откровенное предпочтение Гейлу, а его полностью игнорировала. Это был его величайший страх, что я могу каким-то образом вновь стать к нему равнодушной и вновь его покинуть. Он замолчал, и теперь я чувствовала, что он действительно все сказал, что собирался. Мое лицо уже опухло от пролитых слез. Я поднялась со своего места, и подошла к нему вплотную, встав между его коленей. Он снова смотрел в одну неведомую мне точку на полу, и его белокурые волосы упали ему на лоб так, что я не видела его глаз. Я опустилась перед ним на колени и обеими руками обняла его лицо. Он попытался отстраниться от моего прикосновения, но я была настойчива.

— Я не собираюсь впредь снова так с тобой поступать. Никогда, — заявила я с ожесточением. Он все еще смотрел в сторону, пытаясь скрыть свою боль. А я, пытаясь вызвать его ответную реакцию, просто поцеловала его в губы.

— В этом-то все и дело. Ты можешь поступить так снова. Ты не нуждаешься во мне так, как я в тебе нуждаюсь, и, возможно… — тут он запнулся. — Возможно, когда ты, наконец, это поймешь… — он вновь прервался, так и не окончив свою мысль. — И я бы снова принимал тебя обратно всякий раз, когда ты уходила, но от самого меня бы оставалось при этом все меньше и меньше с каждым разом, — он вздохнул, пялясь на свои руки. — Большую часть жизни я ненавидел свою мать. Но теперь я ее вполне понимаю. Я понимаю, отчего в человеке может скопиться столько горечи. Я и сам мог бы стать таким, как она, но я все равно не смог бы тебя отпустить, для этого я слишком слаб. В этом смысле я — сын своей матери.

– Нет, Пит, — шептала я в отчаянии. — До этого не дойдет. Я обещаю. Я трусиха, глупая, эгоистичная трусиха. Ты нужен мне весь, даже то в тебе, что надломлено. Прости меня, я чувствую, что я этому всему виной. И вовсе не тебя я отвергаю, когда сбегаю вот так. Это себя я не могу вынести. Ведь это все из-за меня…

— И вот еще, знаешь, вот еще что. Когда ты перестанешь винить себя в том, в чем ни капли не виновата? Это ведь не ты решила участвовать в Голодных Играх, в смысле, не заранее. И не по своей воле ты превратилась в символ Революции, не ты меня пытала. Ты вечно караешь себя за то, что тебе даже неподвластно. Это несколько эгоистично. Лучше отвечай за то, что на самом деле в твоей компетенции.