Город из воды и песка

Войнов смотрел на то, как на видео зелень тянется к свету в ускоренной съёмке, на контрасте, когда ребята поют so slow, so slow?:

Baby went to Amsterdam

Four, five days for the Big Canal

Now it's so slow, so slow?

Он видел, как листья трепещут и вздрагивают, ритмично — будто бьётся сердце — ба-дум, ба-дум. Будто он сам зарастает Сашей, стремительно, безвозвратно, как в видео, в ускоренном темпе, и вскоре в нём, в Войнове, не останется ни одного не проросшего, не затянутого участка.

«Они офигенные! Когда-то я их слушал. Столько времени прошло. А как будто только вчера было, — ответил Войнов. — Какой это год?»

«2006».

«Блин, они звучат вполне себе современно. Реально, как будто альбом вот только вышел. Или просто так кажется, потому что мне тогда было примерно столько, сколько тебе сейчас. У них ещё другое видео есть — как раз где Амстердам».

«Я знаю».

«Тоже их любишь?» — спросил Войнов, хотя об ответе догадывался.

«Раньше были любимой группой. Когда мамы не стало, перестал их слушать. Сразу переключал, когда попадались в плейлисте».

Войнов понял, что должен Сашу услышать, как можно быстрее: после Сашиного ответа внутри заскреблось и завыло, почувствовалось, через всё электронное, неживое, бездушное, что он Саше нужен, ему больно. Войнов быстро набрал: «Я могу тебе позвонить минуты через две? Ты не занят?»

«Звони», — пришёл ответ.

Войнов поспешно покинул кабинет, спустился по лестнице и вышел из здания.

— Эй… Привет, — сказал он, услышав Сашин голос в трубке.

— Давно не слышались, — Саша улыбнулся, но горько.

— Расскажи мне… если хочешь.

— Про песню?

— Про песню. Про маму. Что тогда случилось?

Какое-то время Саша молчал. Войнов его не торопил. Ждал. Казалось, даже слышал дыхание в трубке и не был уверен, что Саша вообще захочет говорить. Но он заговорил, непривычно глухо:

— Лет шесть не мог их слушать. Ни одной песни. Сегодня — первый раз…

Войнов догадывался, понимал, почему именно сейчас Саша переломил себя, не переключил, оставил эту песню, но по-прежнему ждал, не смел вымолвить и звука.

— Мама знала, что я тащусь от Питера, Бьйорна и Джона. Они ей тоже нравились. Иногда она им даже подпевала… Тот год, знаешь, вообще какой-то уродский вышел. Я съехал по школе. Вообще не хотел учиться. С друзьями у меня пошёл разлад. Ну и осознание собственной гееватости тоже не добавляло.

— Сколько тебе было? — уточнил Войнов.

— Пятнадцать.

— У меня тоже в пятнадцать как-то херово всё вышло… Разбежались с лучшим другом, с которым с садика ещё корешились. Спалил меня с гейским журналом… Собаку мою машина сбила.

— Дурацкий какой-то возраст… — выдохнул Саша.

— Да уж… — только и мог согласиться Войнов.

— Ещё был кризис четырнадцатого? Помнишь?

— А как же.

— Всё, в общем, как-то пошло через жопу. Вроде только что было нормально, а потом раз — и… пиздец, короче…

Они оба замолчали на какое-то время. Войнов дошёл до бордюрчика, отделявшего проезже-пешеходную часть от аккуратно посаженной типа клумбочки с цветочками. Встал на бордюрчик и пошёл по нему вперёд, переставляя пятку за носок — как в детстве.

— Ты здесь? — спросил Саша.

— Да, — отозвался Войнов, ожидая дальше чего-то ещё более тягостно-мучительного. — Я тебя слушаю.

Саша снова вздохнул, как будто набирал в грудь побольше воздуха.

— У мамы работы было невпроворот. Какие-то траблы вылезли. В общем, она уставала очень. Ну и худеть стала. Даже мы с отцом заметили. Делает, делает чего-нибудь и вдруг сядет — посидеть надо, устала. Мы её к врачу гнали — сходи, хуже не будет. А она отмахивалась, мол, пройдёт, сейчас аврал на работе закончится и всё на свои места встанет. Типа она знала, что гемоглобин всегда понижен, говорила, железо надо попить и всё норм будет. И оно правда вроде получше стало на какое-то время. На месяц, может… Ну и мы как-то в парке на великах катались вместе. Я пёрся тогда от Питера, Бьйорна и Джона, я тебе говорил. Врубал на полную, даже когда мы катались. Мы в какую-то кафешку плюхнулись, кофе там попить, перекусить. И она вдруг сказала: «Хочешь, съездим на концерт твоих чуваков?» Я такой, блин: «Ну ещё бы!» Она говорит: «Смотаемся в Амстер на выходные. Может, ещё чего захватим — к Ван Гогу сходим, по каналам покатаемся, погуляем просто, город посмотрим». У нас и шенген был открыт. Ничего не мешало. Я офигел, конечно. Потому что она раньше ничего подобного не предлагала, хоть мы и ездили иногда, но всё типа с экскурсиями, всё бегом, достопримечательности посмотреть, полазить везде, километры намотать, ноги натереть.

Войнов улыбнулся.

— Мировая у тебя мама.

— Угу, — согласился Саша и снова замолк ненадолго. — Ну и мы поехали. Ещё доллар не успел скакнуть. Ухватили прям удачу за хвост.

— Успели, — согласился Войнов.

— Это получилась самая охуенная поездка. И концерт был охуенный. Я автографы взял. И всё было охуенное. Мы никуда не спешили. Просто наслаждались. Взяли напрокат велики, катались вдоль каналов, по паркам, сидели в кафешках, ели мороженое. Вкусное такое. Лучше, чем в Италии… На домики эти залипали. И те, что на воде, тоже. Гуляли в квартале красных фонарей. Зашли в какой-то соборчик. Сходили к Ван Гогу. Я тогда просто по музею промчался и потом сидел маму у гардероба ждал, пока она ходила. Теперь думаю: зря, такой шанс был — Ван Гог, он ведь тоже охуенный.

— Ещё какой! От него энергетика такая тащит! Мощнейшая. Ни от одного другого художника я подобного не испытывал. Когда стоишь рядом с картиной — и тебя накрывает потоком…

— Вот видишь… А я как придурок: пробежал всё за двадцать минут и спустился — ещё час, наверное, сидел, в телефоне залипал. Ну не идиот, а?

— Совсем немножко, — улыбнулся Войнов.

— Короче, там классно было. Не знаю, как объяснить. А ощущение в городе было такое… Ну как будто ты всё можешь, как будто ты всё делаешь правильно. Как будто у тебя крылья за спиной.

— Это ощущение свободы, Санечка. В Амстере, когда только с трапа сходишь, уже чувствуешь. Дух свободы. Воздух свободы. Смотришь на людей, на велосипедистов, на весь этот яркий разношёрстный поток, любой внешности, пола, возраста — и офигеваешь: как можно быть такими свободными? Это действительно… потрясающе.

— А потом мы вернулись. Ей опять стало хуже. Сдали анализы. Началась химия… Меньше чем через год мамы не стало. И потом, после её смерти — всё сломалось. Вот совсем всё… Понимаешь?

Снова повисла тишина, но не такая, как раньше, выжидающая, привычная — эта была тёмная, вязкая, вгрызающаяся в глотку, в запястья, перемалывающая маленькими проворными насекомьими челюстями всё существо — от макушки до пяток — кожу, волосы, суставы, кости, ногти.

Войнов заметил у входа охранника, подошёл, поздоровался за руку, кивнул на сигарету — тот угостил, протянул зажигалку. Войнов поблагодарил, затянулся, выдохнул дым из саднящего горла. Года два не курил…

— Никит? — наконец послышалось в трубке. — Ты ещё здесь?