Город из воды и песка

— Он молодой? Красивый? Он тебе нравится? — простонал Саня.

— Для немца, наверное, красивый. Немного старше меня.

— Немец?

— Да. Мы с ним работали вместе.

Саша замолк на несколько секунд, но потом продолжил:

— Какой он внутри?

— Восхитительный. Узкий, — Войнов продолжал играть по правилам Саши. — Я ебал его с чувством и толком. Я всегда помнил, какой он замечательно узкий. Как его можно нагнуть и вставить. В гладкую, проэпилированную, нежно-розовую дырку. А он только будет просить: «Ник, ещё! Сильнее! Ещё!» Потому что у него тоже охренеть как давно не было секса. И ему так дико хочется получить внутрь член. Отдаться. Наполниться.

Войнов слышал, как Сашины стоны становятся интенсивнее, громче. То, как он рассказывал про Вольфа, Сашу явно заводило. Как будто даже больше, чем когда они просто «трахались», без привлечения «третьих лиц».

— Никита… Ещё…

— Когда он сосёт, он смотрит в глаза. И это так честно, знаешь? Можно запустить в его волосы пальцы и смотреть, как его губы полируют твой член. Это возбуждает не по-детски…

— Ах, чёрт… Говори… Ненавижу тебя… А-ах… Продолжай… Продолжай…

Войнов понимал, что Саша уже на грани, секунда — и кончит, и подхватил:

— Повтори ещё, что ненавидишь. Скажи, что хочешь мне врезать. Убить. Скажи, чтобы я не смел всё это тебе говорить. Чтобы заткнулся. Чтобы убирался.

Динамик молчал какое-то время. И Войнов ждал. Наконец динамик ожил:

— Я не хочу этого говорить… Я… я… я не имел в виду… Никита, я…

— Тебе было классно? — теперь спросил Войнов.

— Мне всегда с тобой классно, — осторожно, будто щупая ненадёжную почву, прозвучал Сашин голос.

— Вот и отлично. Тебе этого достаточно?

— Никита… Что?..

— А мне мало! Мне мало, Санечка! — сорвался Войнов. — Мне пиздец как недостаточно! Я думал о тебе, когда трахался. Когда смотрел на него. Когда лежал с ним рядом. Когда успокаивал и обнимал его. Я думал о тебе. Я представлял твоё лицо. И твои глаза. Твои волосы. Хотя ничегошеньки, совсем ничего о тебе не знаю. Я ехал на работу, дослушивал «Город и столп», и мне хотелось сдохнуть, провалиться сквозь землю… Я, может, придурок какой-то — но знаешь, чего мне не хватает? Простого. Обычного. Мещанского такого счастья. Семьи. Любимого человека. Мохнатой собаки. Чтобы знать, что они ждут меня дома. Чтобы просыпаться вместе и вместе выходить на работу. По выходным отправляться в кино. Ездить в отпуск. Навещать родителей. Вместе думать, что приготовить на ужин. Вот этого всего… Господи! Неужели это так много?! Я бы отдал всё, что у меня есть, всё, что внутри. Я бы отдал за двоих. За двоих и собаку. Меня бы хватило… И тут ты со своим Кавафисом… Знаешь, это было так больно, Сань. Пиздецки просто больно…

Из динамика донёсся всхлип, перешедший в рыдание.

— Сань! Саня! — успел крикнуть Войнов, прежде чем в трубке повисла тишина.

Войнов сразу же стал набирать заново, но предсказуемо «абонент не абонент». Это вывело его из себя: он принялся остервенело стучать пальцем по экрану смартфона: перезвонить, перезвонить, перезвонить! Почему не перетерпел?! Ведь мог бы! Конечно же, мог бы! Какое Саше до всего этого дело? До того, что Войнову нужно, что у него внутри? Человек рождается одиноким и уходит таким же. Так говорил один его знакомый. В ответ на жизненные неурядицы. Рождается в слизи, крови и боли — и умирает так же. Что здесь можно изменить? Жизнь не даётся, чтобы чему-то научить или что-то показать, а смерть не приходит, чтобы проучить или за что-то наказать. Жизнь просто идёт, выливается, словно вода из бездонного кувшина, который в руках держит незрячая дева, вроде Фемиды. И ей всё равно — что ты есть, кем станешь, с кем будешь. Вряд ли можно увидеть более безучастное лицо где-либо ещё. Отсутствие желаний, эмоций и мыслей. Вода льётся и льётся — не искрящаяся, не звонкая, не студёная. Это уносятся мгновения жизни: минуты, часы, годы; расставания, встречи, события, лица. Остаётся лишь горечь и немного досады. За то, что прошло. За то, что могло бы быть, но не случилось. За то, что случится, но ты не знаешь где и когда, и произойдёт ли — тоже не знаешь. Весь этот круговорот воды и жизни в природе.

В детстве Войнов, сколько себя помнил, рисовал рисунки, где всегда были четверо: он, Денис, мама, собака. Все улыбались, конечно. Даже собака: коричневая, большая, лохматая, несуразная, с ломаными пропорциями, не соблюдёнными детской рукой; ростом с Войнова самого, а Дениса и вовсе крупнее. Мама в оранжевом треугольнике платья, на голове смешное «гнездо», рот огромный — от уха до уха. Рядом с ней мальчик, ужасно счастливый, в зелёных каких-то штанах, коричневой футболке или рубашке, и с ним ещё один мальчик, светловолосый, ростом поменьше — тоже весёлый. Могли быть вариации в плане машинок на фоне, деревьев, воздушных шаров, домов, города, магазинов и улиц, но его четвёрка оставалась на месте. Это была войновская мечта, видение счастья, пристань покоя.

Им, Войнову и Денису, было пять лет, когда они подружились. В детском саду. Вот так банально. В тот год где-то после новогодних праздников в их группе появился новенький мальчик — маленький (оказался ниже всех по росту), но жутко улыбчивый. Стесняшка, очаровашка. Дэн, Диньчик, Дениска. Они с Войновым подружились. Сразу. В первый же день. Войнов себя чувствовал старшим, хотя разницы между ними был всего месяц, и то в пользу Диньки. Войнов стал всё показывать, рассказывать, как и что, какие есть игрушки. Они, оказалось, прям фанатели оба по какому-то мульту — и не могли наговориться, на них грозно покрикивали воспиталки и шикали во время тихого часа. Так и закорешились. Началось всё это детское: прогулки, дворы, лазалки, дни рождения, гости, обмен игрушками, мультики, камешки, монетки, стрелялки. Им никогда вместе не было скучно. А тяга друг к другу была такая, что по выходным они родителям не давали покоя: «Мам, позвони маме Дениса. Когда он пойдёт гулять?» — «Мам, можно в гости?» — «Мам, можно с ночёвкой?» Потом была школа, но Войнова мать отдала в другом районе в школу «получше», а Дэн остался в той, что через двор от дома. Но видеться и дружить они не перестали. Просто теперь встречались реже. Появились новые забавы: лего, компьютерные игрушки, дурацкие какие-то смешные приколы, картинки. В средней школе они слегка отдалились. Войнов начал осознанно хорошо учиться, времени на шалости оставалось всё меньше, Дэн так и был раздолбаем, хоть и прикольным. Родители его по поводу учёбы особо не парились — всё равно же выучится, куда денется? Войнов с Дэном по-прежнему общались, но уже не так откровенно, хотя другим лучшим другом, помимо Дэна, Войнов так и не обзавёлся. Да, друзья в школе имелись, но всё это было не так, чтобы в душу, в общем — неглубоко. Разлад пошёл позже, с пятнадцати. Войнов тогда уже понимал: с ним что-то конкретно не то, в плане влечений и склонностей, и да, это было сложное время — пора было думать о будущем, о поступлении, а ему от парней рвало башню. Вылезло всё это подростковое, угрюмое, нелюдимое, взрывное. Ещё и склонности нездоровые. Войнов стремался, конечно. Никогда бы никому ничего не сказал. А с Дэном вышло случайно. Они как-то сидели у Войнова дома — матери не было — разжились пивом, бесились, ржали, угорали над чем-то, помутузили друг друга на кровати, так, в шутку, но кровать к этому, видать, оказалась не совсем готова, вернее, журнальчик, который Войнов забыл убрать из-под подушки. И вот он шлёпнулся на пол — с призывным полуголым мужиком на обложке. Дэн поднял журнальчик брезгливо:

— Это чо, Ник? Чо за херня? Ты ваще больной, что ли?

Войнову пришлось оправдываться, что, мол, накануне один друг приходил и поделился, так сказать, своей болью, что его штырит на мужиках — во, глянь, что делать? Спаси, помоги. Посмотри, тебя не штырит? Войнов, естественно, в отказку: «Сдурел? Я ж не извращенец какой-то!» А журнал друг побоялся домой нести, мать везде рыскает, стопудово запалит. Войнов сам хотел его выбросить. Забыл просто. Надо выкинуть тоже или сжечь лучше, а то вдруг и правда мать, теперь уже собственная, запалит. Подумает невесть что — а он ведь нормальный. Поди докажи потом!

Было не особо понятно, повёлся Дэн или нет, но с тех пор смотреть стал на Войнова странно, да и Войнов чувствовал себя как оплёванным. Сам в то время с собой не мог разобраться, было дико стыдно, хотел что-то поменять, стать другим. Как раз тогда, чтобы «перебеситься», «перебить нездоровые склонности», начал тягать железо, сначала дома, потом решился ходить в качалку. Стал слушать тяжёлую музыку, такую что прям совсем кишки наружу — мать от него вешалась, чуть не прибила. Видеться с Дэном почти перестали. После окончания школы — совсем разбежались. Потом Войнов и вовсе переехал в другую квартиру, к деду. Так пропал с рисунка Дениска.

Лет с пяти Войнов мечтал о собаке — непременно большой и лохматой. Мать как-то не выдержала (ему уже лет десять было, совсем достал своими просьбами) и сдалась: «Ну давай возьмём йорка или шпица. Отстань только! Сам будешь гулять и дерьмо за ним убирать. На меня даже не надейся». Но Войнов был непреклонен: «Маленькая собака — это не собака. Недоразумение. Не нужна мне такая». Однажды он нашёл добермана на улице — тот носился вдоль дороги: испуганный, потерянный, дрожащий, с верёвкой на шее. Войнов приманил его на пару сосисок. Притащил домой. Мать, когда пришла вечером с работы, чуть не поседела. Хотела выгнать — непонятно, что за собака, чья, может, вообще больная. Войнов упёрся: если выгонит, то с сыном вместе. Пришлось договариваться. Отмыли, развесили объявления по району, съездили в ветеринарку. На объявления никто не откликнулся. Так Чарли у них и прижился. Большой, хоть и не лохматый. «Ну хоть шерсть по дому клоками не летает», — говорила мама, смирившись. Она его полюбила. Не прям сразу, скорее постепенно. Хоть Чарлик и был со странностями: рвался с поводка, не умел ходить нормально, боялся выстрелов, забивался от них под стол и ссался. На Новый год, День Победы — квартира «плавала». Удовольствие то ещё. Но сам собакен был ужасно добрый, на рожу пугающий — большой доберманище канадской ветки с широченной грудной клеткой, а внутри — лапочка и бояка. Детям всегда давался погладиться. Никого не грыз, не обижал. Понятно, что они с Войновым были не разлей вода, обожали друг друга. Чарли прожил у них в семье пять лет. Но однажды его сбила машина (сорвался с поводка, сучёныш). И случилось это как раз чуть позже того позорища перед Дэном, с журналом. Мать два дня рыдала и уже потом, когда Войнов заводил разговор на тему: «Может собаку?» — она орала на него: «Никогда больше! Мне хватило!» Так с рисунка пропал Чарлик.

С мамой у них было по-разному. Совсем в детстве — слишком плотная связь. Они, по сути, были одни друг у друга (бабушка рано ушла, а у деда имелся невыносимый характер), поэтому и держались вместе. Войнов любил её до умопомрачения. Невозможно боялся потерять. Думал, если что-то случится — как же он останется? В подростковом было всякое: и скандалы, и слёзы, и ультиматумы. Он изменился, а мама всё искала мальчика, нежного, весёлого, ласкового, а тот стал сложным, замкнутым, грубым, со своими «скелетами», которые он никак не мог, да и страшился вытащить из шкафа. Они бесконечно мирились и ссорились, но потом, когда Войнов учился уже в вузе, стало полегче. Они снова притёрлись и принялись любить друг друга за все упущенные непростые годы, но уже не так сильно, безоглядно, как это было в детстве, а разумнее, умереннее, тише. Это уже была взрослость и мудрость, наверное.