Город из воды и песка

— Я построил этот город из воды и песка.

Я, наверно, был глуп, или я был шутом.

Я хотел привести тебя туда как-нибудь вечером,

Может быть, ясной безветренной ночью,

Если вдруг не спалось бы,

Может быть, тихим утром или суетным днём.

Когда нам, возможно, делать бы совсем было нечего.

Слушай, ты веришь в это?

По правде сказать, я — сам не очень, верю — но не совсем.

Я строил город-призрак, город-мираж,

Я думал (наивный!), что в нём смогу жить.

Я думал, что если он из воды и песка,

То будет не слишком больно его покидать,

Одним странным, скукоженным вечером,

Оставив ключи там, где не бывает замков, — из него уходить.

Я думал (нельзя быть таким идиотом — я знаю!),

Что в городе-призраке, если он так бесплотен,

Не может быть страха и отравленных мёртвых ночей.

Я думал… Да к чёрту, кому это важно?

Что в городе-мираже, воздвигнув его,

Смогу ненадолго забыться, сделаюсь, вероятно, на четверть сильней.

Но вышло, как вышло — и вот он я, шут на помосте.

Звенит мой бубенчик, на голове — красный колпак.

Я развлекаю почтенную публику,

Скачу, смеюсь, плачу, кривляюсь и падаю,

Если ещё не купили билеты — поторопитесь,

Их мало в продаже осталось, может, десяток, но пока ещё есть.

Сообщение отправилось к Саше. Без надежды. Войнов погасил экран. Подумал и выключил телефон совсем. Устроился на боку, свернувшись под одеялом, и закрыл глаза, надеясь вскоре уснуть.

Глава 15. Во всём виноват Верещагин!

С Вольфом они должны были встретиться на «Парке культуры» в вестибюле. Ехать на машине в центр? Войнов давно от такого отказался. Не доедешь, не найдёшь парковку, а если местечко и отыщется, то ну на фиг — дорого. И потом, от машины надо отдыхать. Раз в неделю хотя бы.

Когда зазвонил телефон, Войнов подумал: Вольф — запутался в метро, или вышел куда-то не туда, или опаздывает. Он достал телефон из кармана, высветилось «Саня». Купол вестибюля над головой сузился и покачнулся. Войнов крепче схватился за поручень эскалатора.

— Это ты? — не то спрашивая, не то утверждая, скользнул по горлу голос Войнова.

— Никит? Никита?

— Привет, — выдохнул Войнов. Говорить было сложно, слова как будто не шли, и приходилось выговаривать их с усилием, так, словно он их все забыл: или после тяжёлой черепно-мозговой, или после инсульта учился говорить заново, вспоминать буквы, строить предложения.

— Прости меня…

— Простил… Разве ты не знаешь? — Войнов сошёл с эскалатора, поискал глазами, куда встать, чтобы не пропустить Вольфа и чтобы тот смог его увидеть.

В руках ощущалась непонятная слабость. Отчего-то хотелось за что-нибудь схватиться, чтобы удержаться, чтобы пальцы почувствовали твёрдое — реальное, настоящее, холодное. Так странно, обычно же пишут в книжках что-то вроде: «Он почувствовал слабость в ногах и покачнулся». А тут — слабость в руках, желание опереться и зацепиться.

— Ты не дома? Не можешь говорить?

— В метро. Могу, — тяжело отозвался Войнов и всё-таки приник, прислонился спиной к стене — пусть так хотя бы. — Почти вышел. Я в вестибюле. Просто может быть шумно.

— Я не думал… Прости меня… Что из-за меня тебе будет так больно… Я… Я знаю, что должен объяснить. Я не хочу, чтобы ты… Никита, слышишь?

Войнов длинно выдохнул. Затылок чувствовал холодную стену. Вокруг сновали люди — туда-сюда, мимо, по своим делам: цветастые юбки, шорты, льняные брюки, сарафан, джинсы, яркая майка, сорочка. Он не мог говорить. Не выходило.

— Никит? Никита?

Господи, как он это делает? Зачем? Зачем произносит его имя? Почему у Саши оно получается таким большим? Объёмным? Войнову всегда казалось, что Никита — простое, маленькое, неприметное, как ребёнок-последыш в крестьянской семье. А теперь он слышал и не мог понять, не мог объяснить, почему Никита — большое.

— Никита? Ты здесь?

— Я здесь. Мне сложно, — насилу вытянул из себя Войнов, — говорить сейчас… физически сложно… Но я здесь. Я тебя слышу.

— Ты ведь тоже об этом постоянно думаешь — почему мы встретились? И если встретились, то не случайно. Как ты это ни назови: судьба, провидение… блядь! Как угодно! Если я скажу, что мне тебя не хватает, что я прокручиваю в голове, тоже, почти постоянно — как мы сможем увидеть друг друга и как я смогу обнять тебя… Я просто хочу твои руки у себя на спине… Хочу тебя в своей постели… Хочу узнать, как ты пахнешь. Как ты будешь смотреть. Какие у тебя глаза, волосы, руки. Ни-ки-та! Я понимаю, что веду себя как говнюк, а ты меня всё равно прощаешь… Это так… неправильно… ужасно, короче. Ты прислал мне стихи, а я их только сегодня открыл. Я сука такая… последний гондон!

— И последние гондоны станут первыми…

— Если тебе рассказать — мне придётся рассказать все четыре последних года. Всё, что со мной было, а я не уверен, что из-за этого тебя не потеряю.

Войнов рассмеялся. Негромко, но истерически. Зажмуривая глаза, ударяя левым кулаком в стену, чтобы запретить себе смеяться. Не помогало.

— Сейчас. Прости. Нервное. Сейчас отпустит.

— Никита?

— Да… Здесь. Я уже в порядке. Нормально.

— Я не могу тебя потерять. Я не хочу… Не хочу!

— То, что мы с тобой… То, что у нас сейчас, — думаешь, так лучше? Я совсем вконец двинулся на тебе, Саня. Я с ума схожу. Это не фигура речи, если что, понимаешь? Это вот, блядь, теперь моя жизнь такая — ебать, безумная, что я, когда слышу твой голос, не знаю, чего хочу больше, убить себя, тебя или кого-нибудь другого. Может, тогда отпустит?

— Ник, хэй! — Войнов всё-таки пропустил Вольфа. Хорошо, что тот сам его заметил. — Давно ждёшь?

— Хэй, — отозвался Войнов. — Я тут кое с кем встречаюсь, — пояснил он Саше. — Нет, ты не отключайся. Подожди, ладно? Я наушник вставлю. Подожди…