Harmonia caelestis

139

Ежегодно на Пасху, начиная с 1962 года, в местечке Сан-Педро-де-Кутуд, что к северу от Манилы, на глазах многочисленных верующих, журналистов и любопытствующих, нескольких моих отцов-добровольцев распинают на кресте. Кающимся за свои грехи либо страдающим ради исцеления болезных родичей моим отцам (как верующим, так и атеистам) вбивают в руки и ноги, меж костяшек пальцев, тщательно продезинфицированные десятисантиметровые гвозди. И от двух до десяти минут мой отец висит на кресте. Иерархи филиппинской церкви уже неоднократно поднимали голос протеста против этого ритуала, big deal [43] !

43

Великое дело! (англ.)

140

Смерть моего отца была отнюдь не закономерной. Он мог бы скончаться от тысячи разных других причин. Можно было бы сюда примешать и политику: в самом деле, как мог человек с двумя дипломами о высшем образовании стать мотористом насосной станции в захолустной области Зала, если не по вине коммунистов? Все это было бы справедливо, даже если мы стали бы манипулировать датами, утверждая, что случилось это уже после 1989-го (или задолго до 1945-го); случилось же следующее: вскоре после полуночи на делянке G-2 торфоразработок, что у селения Этрет, в одной из бытовок загорелась буржуйка. Мой отец-моторист, проснувшийся от пожара, схватил печку в охапку и бросил ее в находившееся рядом озеро. И все было бы в полном порядке (если не считать обстоятельств жизни моего отца и упомянутого пожара), да только, переусердствовав, мой отец загорелся сам. И тогда, применив к себе ту же самую процедуру, что и к буржуйке, он бросился в озеро и потонул вслед за нею. Потонул, не приняв во внимание, что всякое обобщение распространяется на его части, иными словами, буржуйка, охладившись в воде, пошла ко дну, и отец, охладившись в воде, пошел, вслед за нею, ко дну. В субботу, после полудня, тело несчастного извлекли из озера вызванные из Надьканижы пожарные.

141

Эрвин Шрёдингер поместил моего отца в закрытый ящик. Ситуация такова: помимо моего отца, в ящике находится механизм, содержащий радиоактивное ядро и емкость с отравляющим газом. Параметры эксперимента подобраны так, чтобы вероятность того, что ядро распадется за 1 час, составляла 50 %. Если ядро распадется, оно приведет механизм в действие, он откроет емкость с газом, и мой отец умрет (оплаканный его женой, точнее сказать, вдовой, четырьмя сыновьями, пятью невестками, постоянно меняющимся количеством внуков, а также бесчисленными поклонниками и поклонницами). Вопрос Шрёдингера заключается в следующем: непосредственно перед тем как мы вскроем ящик, дабы установить, жив ли мой отец или мертв, можем ли мы сказать: находится в нем живой мой отец или мертвый? Ответ следующий: в этот момент мы не можем сказать, что мой отец жив, и не можем сказать, что он мертв. В лучшем случае, если уж непременно надо что-то сказать, мы можем ответить, что мой отец либо жив, либо мертв, то есть имеется 50-процентная вероятность того, что он жив, и 50-процентная вероятность того, что он мертв. Это — все, что мы можем сказать. Естественно, когда мы откроем ящик, то увидим в нем либо живого, либо мертвого моего отца. В первом случае мы сможем сказать со 100-процентной уверенностью, что он жив, а во втором — со 100-процентной уверенностью, что он мертв. Но тогда возникает вопрос: если после открытия ящика мы найдем, что мой отец мертв, можем ли мы утверждать, что смерть моего отца была объективной реальностью уже до вскрытия ящика? Ведь если бы мы его не открыли, то мой отец еще целый час с 50-процентной вероятностью жил бы как у Христа за пазухой. Во всяком случае, для каждого наблюдателя ящик вел бы себя так, как если бы в нем с 50-процентной вероятностью жил отец, мой отец. Возможно ли, что наблюдение как таковое, сыновнее наблюдение, может убить моего отца или, напротив — при счастливом стечении обстоятельств, — возвратить его из 50-процентного небытия? Вот почему запрещается трогать отца. Кому хочется стать отцеубийцей, даже если вероятность успеха всего 50 процентов? Бедный Шрёдингер предложил отнести свой ящик к перекрестью трех дорог, но сам нести его отказался, дескать, плохо с ногами, воспалились стопы и распухли лодыжки.

142

Комментируя этот пассаж, мой отец скромно заметил: боюсь, все мы являемся кошками Шрёдингера, и время от времени некий благожелательный, исповедующий любовь, странный, дряхлый, с густой бородой господин, вытянув руку из-за облаков, где небо, по выражению моего отца, всегда голубое, приоткрывает ящик, в котором и кот, и датчик, и ядовитый газ, и частица радия (я говорю «и», говорит мой отец, просто в шутку, потому я говорю, не вдаваясь в дебри теоретической физики), и весело вопрошает: Как живешь, сын мой? И мы отвечаем: с определенной степенью вероятности. Так сказал мой отец.

143

Наследство — это имущество, переходящее от отца к сыну, пока есть отец и пока есть сын. Руководство для юношей, автор и год издания не указаны, перевод с немецкого Петера Таттерпаттера. Примеры и комментарии. Некоторые из моих отцов — сумасшедшие. Они с воплями шатаются по бульварам. Ты можешь их игнорировать, или прижать к груди, или поделиться с ними своим самым сокровенным — им все едино, в ушах у них холодный свинец. Когда они начинают лаять, погладь их по голове и скажи: извини. И если они затыкаются, это не значит, что они тебя поняли или простили; это лишь означает, что их мозг заблокирован отвратительными эротическими видениями. Позволь же им попускать слюни, а затем врежь как следует им по шее ребром ладони. И скажи еще раз: извини. Но только не думай, что на них это возымеет действие, ибо мозги их — некое месиво, изгрызенная мышами бумага — вот что такое их мозги, однако, разговаривая с ними, ты должен принять позу естественной обеспокоенности, сей наклон во всех странах света означает сочувствие — и этот язык они еще понимают. И, конечно, жратва, подачка. В твоем кармане всегда должен быть шматок мяса. Сперва покажи его им, вот оно, мясо, потом укажи на их пасть, чтобы знали, что мясо — для них. Даже если они не разинут пасть, швырни его, а ежели не поймают или оно попадет им в нос или, скажем, в очки, ебани им еще раз по шее, отчего пасть сама по себе откроется, и готово, кусок у них в брюхе. Но возможно, что все будет совершенно иначе, и тебе не удастся помочь отцу, своим сумасшедшим отцам. И если они завопят: мелети, эмпайер! попытайся расшифровать послание. А ежели завопят: сатанинские выродки забили твоего коня! запиши в блокнот число имен существительных в этой фразе, а при возгласе: в сутане твоего порося танега все одно мелети! ты вспомни, что однажды они уже просили тебя мелетить, вот и мелети их, зараз! Есть пути правды и пути неправды, но я не припомню, чтобы были у меня отцы, которые бы нарочно учили меня ходить неправедными путями. Мой отец поучает меня, восседая на облаке неведения. Сын мой милый, жесткое мясо, прежде чем поручиться за него обеими руками, надо отбить двумя каменьями. А до того надобно его «причесать» и почистить щеткою. Но может сгодиться для этого и аппарат «искусственной почки» или циклотрон. (В 1954 году с помощью этого аппарата умер мой красавец дядя, которого бабушка, если бы тоже не умерла, оплакивала бы по сей день.) Бульон из говяжьего костреца в комбинации с ржавым ликером, полученным из проваренных в течение трех часов копыт, — прекрасное средство от туберкулеза, а также великолепное снадобье для соблазнения аборигенок, которых можно тут же обнять. Забыться в их необъятном лоне, закрой глаза, открой ротик, ма шер (как говорил мой отец). Аборигенов-мужчин можно соблазнить дешевыми цветными бусами: девственно-белыми, темно-синими и пурпурно-красными, а от настоящего жемчуга они часто просто отмахиваются. Не дикарям нужно дарить дешевые книги в следующих переплетах: мертвенно-белых, коричневых и цвета водорослей — и в первую очередь книги, которые тематически и фактологически как-то связаны с морем. А когда явится тебе сатана в сатанинском обличье, не выказывай изумления. Начинай торговаться. И если ни бисер, ни книги (независимо от тематики и фактологии!) его не заинтересуют, предложи ему бутылку темного охлажденного пива «Кёбаняи». И тогда уж… Все же есть что-то ценное в поучениях моего отца. А может, и нет. А вот в некоторых странах отцы мои смахивают на клубки цветных ниток. (Брысь, противные кошки!) В других они смахивают на глиняные горшки или стеклянные банки. А иногда мой отец — все равно что статья в газете: читаешь о фильме, который уже посмотрел, который тебе понравился, но смотреть его еще раз никакого желания, а в газете о нем читать — тем более, таков мой отец. Есть у меня один отец треугольной формы. А некоторые отцы, когда у них спрашивают, который час, плюются серебряными дукатами. Один мочится духами, другой — чистым спиртом. А то еще есть отец, превратившийся в сказочное морское чудище, другой — в двойника человека, которого он так боялся в детстве. Есть отец — коза, есть — молоко, есть преподаватель испанского в монастырской школе, есть отец — исключение из всех правил, есть даже такой, который запросто, одним махом мог бы разрешить все мировые экономические проблемы, но он с этим не спешит. Есть отцы, любящие пофорсить, но далеко не все и разве что только дома. Есть отцы, которые прикидываются лошадьми, но далеко не все и разве что в XVIII веке. Есть отцы, которые падают с лошадей, но далеко не все, и есть, которые, упав с лошади, пристреливают ее, но далеко не все; есть отцы, которые лошадей боятся, но в большинстве своем они боятся женщин. Есть у меня отцы, которые занимаются мастурбацией из страха перед женщинами, а есть и такие, которые спят с продажными женщинами из страха перед женщинами, которым не нужно платить, а есть и такой отец, который вообще никогда не спит, пребывая в тревожном ожидании будущего, давно уж оставшегося позади. Отец-попрыгунчик встречается так же редко, как белые вороны, из чего можно заключить, что вороны-альбиносы все же встречаются (только редко). Очень трудно представить себе танцевальную залу, барочный салон или полученную по протекции панельную развалюху, где не было бы тесно двум отцам-попрыгунчикам. Целесообразней всего привязать такого отца к выхлопной трубе дальнобойной фуры — он и мир повидает, и над жизнью своей задумается, в общем, это ему полезно. Как-то в 1969-м или 1970-м году один такой мой отец, сбежав в Народный парк, прыгал там и пинал какой-то коричневый круглый предмет диаметром около фута. Ага, догадался сын моего отца, это грех, это грех. Потом откуда-то взялся сачок, и мой отец стал ловить им грех. Но тщетно! И было в этом его фиаско что-то скорбное, удручающее. Сами эти прыжки приводили в уныние, портили настроение. Может быть, потому, что ноги моего отца все время болтались в воздухе? Подобраться к моему отцу проще всего сзади. В этом случае, если его вдруг охватит неодолимое желание вонзить в тебя копье, ему придется сперва повернуться, и ты, выиграв время, успеешь зарезервировать куда-нибудь билет, к примеру, в Рукмини, где моих отцов нет вообще. Однако тамошние непорочные богини плодородия долгими и промозглыми зимними вечерами, забравшись под одеяло, недоступным нашему разумению способом все-таки умудряются заниматься производством потомства. Прекрасное место это Рукмини. Но что это тут торчит? Копье! Оно самое. И кругом: следы копий, все изранено копьями. Но проще всего — все же сзади. Был у меня один конкретный отец, детей у которого плодилась тьма-тьмущая, вот и решил он их продавать на костомольный завод (где, как можно предположить, занимались производством клея). А поскольку завод недовольных и хнычущих детишек не принимал, мой отец разыгрывал из себя самого что ни на есть любящего родителя. Закармливал своих отпрысков леденцами с кальцием, поил молоком морских свинок, рассказывал им всяческие забавные истории и каждый день разучивал с ними физические упражнения для укрепления костной ткани. Крепкий пацан — это верняк, рассуждал он. И завод регулярно, раз в год, присылал к нему маленький синий фургон. Имена отцов: и были имена отцов: Аба, Агабиель, Агариель, Агарон и проч. У каждого из моих отцов есть свой голос, и у каждого голоса — собственная угроза, terribilitas [44] . Звучат голоса моих отцов всякий раз по-разному: как шипение горящей кинопленки, как раскалывающаяся глыба мрамора (по утрам), как звяканье двух канцелярских скрепок (вечером), как бульканье в яме для гашения извести или хохот летучих мышей. От голоса моего отца могут треснуть очки. Мой отец, если только не облачен в мантию моего отца, может быть кем угодно: героем-любовником, мелким пройдохой, засевшим в глубинке помещиком, как наш поэт Бержени, боксером, жестянщиком, автогонщиком или агентом. Почему-то чаще всего агентом. Почти все мои отцы меньше всего стремились стать моими отцами — или влипали в это дело случайно, или кто-то оказывался «недостаточно опытным». Между тем среди этих моих «отцов по недоразумению» было больше всего господ утонченных, деликатных и даже красивых (интересно знать почему). Если же мой отец оказывался таковым по «доразумению», и не раз, и не два, а двенадцать или двадцать семь раз, на него мы могли смотреть с подозрением — неужто он не противен себе? Но ему хоть бы хны. В буйные вечера он напяливает на себя бейсболку в память о молодых летах — о высадке в Нормандии или об оккупации Праги… Но есть средь моих отцов немало совсем непорочных, которые превращаются либо в святые мощи, прикосновение к коим заставляет неизлечимо больных людей и проч., либо в такие тексты, которые затем изучают многие поколения, чтобы довести отвращение к чтению до совершенства… Текстуальных моих отцов обычно переплетают в синий коленкор. Для выражения доктринерства самое подходящее средство — отцовский тон. Брррр! Мои отцы походят на глыбы мрамора — охрененных размеров кубы, полированные, с разводами и прожилками, прямо у вас на пути! Ни перебраться через него, ни мимо прошмыгнуть. Как нельзя перебраться или прошмыгнуть мимо прошлого. А ежели и удастся обойти одного отца, то вполне вероятно, что на пути вскоре возникнет другой — или тот же самый, воспользовавшийся только одному отцу ведомым, более коротким путем. Присмотрись повнимательней к фактуре и цвету этой мраморной глыбы! Не напоминают ли они тебе фактуру и цвет среднепрожаренного бифштекса? Это и есть цвет и фактура лица твоего отца. Кроме мрамора следует также упомянуть собачий клык. Но отец с собачьим клыком — это несколько проще. Если тебе удастся набросить лассо на собачий клык, другой же конец веревки закрепить на луке седла, да еще если и лошадь твоя понимает, что значит лассо, и в нужный момент чуть притормозит, чтобы натянулась веревка, — то успех обеспечен. В музее китов в городе Тата демонстрируется такой тридцатидвухсантиметровый собачий клык, по ошибке идентифицированный как клык моржа. Хотя дураку понятно, что это — клык моего отца. И дурак этот счастлив, что никогда не встречался с моим отцом. Если же имя твоего (моего) отца — Франц, Матяш или Иосиф, заройся в землю, или беги в монастырь, или к разбойникам в горы Баконь. Поскольку имена эти — королевские, и пусть твой (мой) отец, Франц, Матяш или Иосиф, и не король, память о королевстве хранят самые сокровенные части их тела. И нет более угнетающего, идиотского положения, чем быть экс-королем. Такие мои отцы ведут себя дома так, как будто это Королевский дворец в Вышеграде, а родственников и знакомых считают придворными, которых своей королевской милостью они могут возвысить или понизить. И человек, не зная, где он, «внизу» или «наверху», болтается как пушинка, не чуя земли под ногами. Короче, ежели Франц, Иосиф, Матяш, Рудольф, Иштван, Геза — рви когти, пока твой отец не обнажил ятаган. (Привет мамочке!) Адекватное поведение по отношению к таким моим отцам — поведение пресмыкающегося, лизоблюда, подтирки, наушника и Иуды. А если ты не успел добежать до леса, то становись на колени, сложи перед грудью ладони и, опустив голову ниц, стой до рассвета. К этому времени твой отец, вероятно, упьется до чертиков, и ты можешь идти (если ее не конфисковали) в постель, а если голоден — то на кухню, подкрепиться остатками ужина, которые блюдущий чистоту повар еще не успел убрать, накрыв блюда фольгой. Но бывает, что повар опережает тебя и тебе остается сосать лапу. Масть — дело немаловажное. Мои отцы рыжей масти, в особенности с золотистым отливом, отличаются надежностью. Их можно использовать: (1) для решения цыганского вопроса, (2) в качестве клепального молотка при возведении мостовых конструкций, (3) для подслушивания разговоров, ведущихся меж викариями, и (4) для перевозки по городу зеркал особо больших, до 18 кв. м, размеров. Отцов мышастой масти лучше всего избегать. Такой отец испытывает страх перед жизнью, а поскольку жизнь — это, можно сказать, сплошная полоса препятствий, то мы только и делали бы всю жизнь, что мандражировали из-за фатера. Булано-саврасые, как считается, — отцы благоразумные и добропорядочные, и если Господь велит такому зарезать сына моего отца, то он, скорее всего, извинится и скажет «нет». Каурый в такой ситуации наверняка выслушает все pro и contra, пегий просто-напросто отвернется, а мухортый тут же примется точить нож. Отцы светло-бурой масти легко возбудимы, их полезно использовать, где требуется толпа: во время погромов и коронаций. Если где-то сорвалось заказное убийство, то виноват, по всей видимости, мой пегий отец, забывший снять колпачок (или как он там называется) с оптического прицела винтовки. Есть еще масть «мандариновое желе» — этот склонен к похабщине, извращениям, что похвально и даже свято, и к тому же, как правило, не приводит к отцовству: всю славу свою носить ему при себе. Отцы пятнистые, называемые еще чубарыми, с разного рода крапинками, полосками и разводами, отличаются добродушно-возвышенным настроением, питаемым чувством неполноценности, и особо тонким чутьем. Масть моего отца сама по себе не определяет ни личность, ни поведение, но есть в ней нечто пророческое, судьбоносное. Распознав свою масть, мой отец может смело идти в ногу со своей судьбой. Отцы и ласки. Если один из моих отцов «наотцует» сплошных дочерей, жизнь сразу становится веселей и просторней. Наши сестренки и старшие сестры созданы ведь для ласк, и нередко бывает, что ласкают их вплоть до семнадцати-восемнадцатилетнего возраста. Конечно, при этом нельзя сбрасывать со счетов опасность, что моему отцу придет в голову переспать со своей красавицей дочерью, ведь она же, в конце-то концов, его, и вовсе не так его, как жена или эти его коровы-любовницы. Гений не останавливается на пол пути, говорят некоторые из моих отцов и, не щадя немолодых уже ног, несутся за младшими, но уже с совершенно роскошными бедрами моими сестренками, чтобы завалить их в постель. Но большинство из моих отцов все же не таковы. Для большинства — дисциплинированного большинства — такого вопроса даже не существует. Но если моя сестренка усядется к такому отцу на колени, то скажите на милость, кто тот арбитр, который проведет черту: где кончается «моя родная кровиночка» и где начинается полнокровная женщина? Но большинство все же твердо придерживается табу, больше того, один мой отец ввел дополнительное устрожение: «Смотри, Терчи, я тебе ребра пересчитаю, если только увижу, что этот Hans-Sebastian Lottermoser, немецкий в оригинале, запускает свою грязную лапу промеж твоих трепетно-нежных персей!» Или жестом, указующим в будущее: «Вон, Тереза, пятидесятилитровый бочонок с надписью „antibaby-spray“, и на этом синем бочонке сверху выгравированы твои инициалы, ты видишь?» Но все это ерунда. Важно то, что отец дочерей неважен. Он вне конкурса, hors concours. Поэтому и отношение к такому отцу более благосклонное, более чувственное. Случается даже, что не он ласкает своих дочерей, а они — его. Чего не бывает на свете! Случается, что язык мой не поворачивается, чтобы произнести: «мой отец». В специальной литературе известно двадцать два типа моих отцов, из которых лишь девятнадцать можно назвать существенными. Не имеет особого значения так называемый мой подпивший отец, неважен и мой отец — «львиное сердце», а с точки зрения наших целей, неважен и мой святой Отец. А вот отец, падающий с неба, очень даже важен. Мы не знаем, что вы подразумеваете под отцом, во всяком случае рекомендуем вам не увлекаться велосипедом. Космы падающего отца ветер разбрасывает на все четыре стороны света, его щеки полощутся, хлопая его по ушам. Сыновья моего отца вместо перьев носят на шапках куски сырого бекона и выступают против введения акцизных марок. И это после всего, что мой отец для них сделал! Мои падающие отцы надеются остановить падение, вкалывая с удвоенным рвением и в два раза больше. Они важны, ибо олицетворяют собою этос труда, каковой этос — сущий идиотизм. И должен быть, чем быстрее, тем лучше, заменен этосом страха. Мои отцы исчезают самыми разными способами, стоя, сидя, в беретах, мягких шляпах пятидесятых годов, в майках, бриджах, рубашках навыпуск. После обеда они отправляются на прогулку и исчезают бесследно. Иногда они «исчезают», не покидая дома, а запершись у себя в мастерской (бывшем сарае), или погружаясь в системные рассуждения о прекрасном, или мечтая о тайной жизни. Война — самый обыденный, самый надежный способ исчезновения отцов. (Так исчез на войне мой дядя, брат моего отца; как говорится, «пропал без вести». Пропавших без вести, как правило, долго ждут. И слухам об их смерти не верят, но потом все же как-то смиряются. Нет, он не умер, но проходит время, и мы перестаем думать о нем как о живом. Он жив, но к нам уже не вернется. Последний раз его видели около лагеря беженцев в Бичке. Он был с вещмешком и смеялся.) Вооруженный подобным набором фактов, я мог бы подать объявление в газету: «Потерялся чистопородный отец, изможденного вида, рост 184 (182?) см, вооруженный до зубов своим преданным „Смит-Вессоном“ 38 калибра. Откликается на обращение „Дубина ты стоеросовая!“. Нашедшим вознаграждение по договоренности». После этого можно задать лишь один действительно важный вопрос: действительно ли ты хочешь найти его? Представь, что он будет найден. И заговорит с тобой тем же тоном, что прежде. И так же будет вонзать в твою мать свои когти. А тут еще это копье. Или дротик, не помню уж, что там было. И если он, этот дротик, начнет, как бывало, летать за ужином над столом? Короче, как вы хотите жить? Хотите ли вы еще четверть века слушать, как он нервно скрипит пальцами по ножке фужера? Или пусть отправляется на Борнео? Скажи ему: Сулавеси. Пусть скрипит там, им это в диковинку. По крайней мере не будет швырять за окно шашлычницу и распугивать гостей вечеринки отрыжкой размером с раскрытый зонтик. И не будет тебя избивать ни сыромятной плетью, ни банальным ремнем. Так что не обращай внимания на пустующий стул во главе стола. И возблагодари Господа Бога. Когда, независимо от причин и обстоятельств, ты должен спасти отца, ты на мгновение ощущаешь, что мой отец — это ты, а не мой отец. Всего на мгновение. Единственное мгновение в жизни, когда можно это почувствовать. Ну и, естественно, отцов хуй. На официальном, общественно признанном языке — фаллос моего отца. Орган магический. В состоянии покоя — стыдиться тут нечего, медицинский факт — он представляет собой нечто сморщенное и невзрачное, легко помещающееся в плавках и прочих штанах-трусах, его и показывать как-то неловко, хотя, заимствуя метафоры у природы, можно уподобить его маленькому боровичку или виноградной улитке. Магическая природа моего отца перемещается в такие моменты в другие части его тела (кончики пальцев, лоб). А что если — ибо возможность такая не исключена — ребенку, как правило любознательной шестилетке, захочется на него посмотреть? Пусть посмотрит. Но только утром. И то при отсутствии утренней эрекции. Пусть коснется его спокойно, легко и непринужденно. И коротко. Возбуждать любопытство нецелесообразно! (Ведь она еще только учится читать и писать.) Вести себя нужно сдержанно и любезно. Никаких (драматических) сцен! Как будто речь идет о большом пальце вашей ноги. И спокойно, без суеты прикрыться. Не забывайте: дотронуться не значит — держать! Что касается сыновей, здесь подход индивидуальный, пугать их глупо (да и не нужно), мягкий шанкр, твердый шанкр! Любопытный с точки зрения философии феномен представляет собой полунапряженное отцовство, которое Аристотель причислил к категории несовершенств, а также влияние этого факта на развитие европейской скульптуры (усеченность и проч.). Фундаментальный закон, утверждаем мы: стоячий фаллос принадлежит тому, кто, или что, привело его в это состояние. Отцов хуй во всех отношениях превосходит все прочие, не отцовы, но не в смысле размера, веса и проч., а в силу определенной метафизической «ответственности». И это верно даже применительно к самым несчастным, убогим и умалишенным моим отцам. Африканские экспонаты (Мали!) как нельзя лучше отражают сию специфическую иерархию. В то время как в доколумбовой Америке этого нет, или почти нет. Имена отцов. И были имена отцов: Баадгал, Баальберит, Бёлль и т. д. Сын моего отца знал одного своего отца, который единолично владел всеми медвежьими заказниками в южном Чонграде. Человек этот (мой отец) был известен твердыми принципами и даже в самых плачевных жизненных обстоятельствах не пожирал собственных детей. Но дети, один за другим, все-таки пропадали. Одним словом, ключевая идея отцовства-ответственность. Они отвечают за то, чтобы небо, та самая «небесная гармония», не свалилось вдруг нам на головы и чтобы твердь земная не разверзлась v нас под ногами. А также за то, и это самое главное, чтобы ребенок не помер с голоду, чтобы была у него еда, а на случай холода — плед. В своем отцовстве мой отец смел и неколебим; они все этим отличаются (исключения — случаи изуверства, использование детского труда и безбожное сексуальное домогательство). Молодец, Йожи, ты сработал на славу, добрую сделал прививку к семейному древу, пацан твой растет как сорняк, и деньги уже зарабатывает, торгует сантехникой, и подругу нашел, которая тебе по душе, и пропитку ей сделал, так что жди пополнения. И, главное, не сидит, не колется. Но заметил ли ты нервный тик в уголке его нервного рта? Он означает, что его бесит, когда его называют Йожи-маленьким, означает, что в левой штанине брюк он уже держит обрез, а в правой — мясницкий топор, держит их для тебя, ожидая удобного случая. Получай, папаша! Да ведь я тебя пеленал, сопляк! Вот это ошибка. Во-первых, потому что неправда (в девяти случаях из десяти пеленки меняют мои мамаши), во-вторых же, это напоминает сыну о первопричине его безумия. Он в ярости от того, что был маленьким, а ты был гигантом, даже тень твоя была больше него, но дело даже не в этом, он в ярости от того, что он для тебя был случайностью, а ты для него — неизбежностью, а кроме того, он в ярости от того, что, когда он впервые показал, что любит тебя, ты этого не заметил, когда он любил тебя, ты этого просто не замечал. Когда умирает один из моих отцов, отцовство возвращается к Отцу Небесному, который является суммой моих мертвых отцов. (Это не определение Отца, а только одна из сторон Его бытия.) Отцовство возвращается к Нему, во-первых, по той причине, что там его место, а во-вторых, чтобы оно не досталось сыну моего отца. Передача власти — дело серьезное и сопровождается торжественным ритуалом, сжиганием шляпы. И ты, сирота, безотцовщина, должен сразиться с воспоминаниями об отце. «Да» и «нет» хватают сына моего отца, тянут в разные стороны. С каких пор, в какой мере «я» — это «я»? — Ни с каких, ни в какой до конца, я отныне всегда буду частью его (моего отца). Это — последнее покушение моего отца. Отцеубийство противоречит закону и правилам этикета, и, кстати, задним числом, это было бы совершенно ненужным подтверждением правоты моего отца («Ты, жалкий отцеубийца!..»). Желать можно, делать нельзя. Да и зачем? Нет никакой необходимости убивать моего отца — время, верный слуга, сделает это и без меня. Моя истинная задача в другом: стать моим отцом, но в более бледном, более слабом издании. Если он играл в футбол, я буду играть в водное поло. Если он говорил на трех языках, я буду говорить на двух (или на одном). Если он был полковником-уланом, я — сержантом. Если он 184 (182?) см, я — только 178… Он учился на математическом, я — на физмате. И так по всему списку, изучай своего отца. И не забывай о законе и правилах этикета. А также о времени.

44

Устрашение (лат.).

144

Мой отец, мой мертвый отец (заимствованная идея, мое сочувствие, Дональд!), скончался. Пошли, сказал ему старший сын моего отца, и они побрели на кладбище. Сеялся мелкий дождь, для похорон то, что надо, и несколько сотен людей с черными зонтиками стояли вокруг могилы. Вот так-то. Что «так-то?», спросил мой мертвый отец. Ну так. Эта черная яма? Ну да. Моя сестра отвернулась. Мой отец и его сын стояли у края могилы. Чуть в стороне — бульдозеры. Тут собираются что-то строить? Да нет. Какая длинная яма. В самый раз, думаю я. Мой отец снова заглядывает в могилу. О! Понятно, понятно теперь… А что за люди? Зачем их сюда пригнали? Мы хотели отдать тебе последние почести, венки, траурный марш, скорбящая публика. А где же мохнатка? Мохнатки нету? Моя сестра задирает юбку. Красивая, золотистая, говорит мой отец. И просторная. И это все? Все, отвечает моя сестра. К сожалению, папа. Но почему? Ведь жизнь продолжается. Ведь она и твоя, и моя, такая вот казуистика. Очень жаль. Красивая, золотистая и просторная, повторяет отец, протягивая к ней руку. Не смей, восклицает сын моего отца. Не смей, восклицает моя сестра. А в чем дело, уже и потрогать нельзя?! Нельзя. И это, прошу прощения, в конце столь отвратно организованного путешествия? Даже нельзя дотронуться? Так что же мне делать? Ложиться в могилу. Как, заживо? Тебя уже нет в живых, разве ты забыл? Мне туда неохота! Никому неохота. Дождь продолжает накрапывать. Моя сестра, задрав юбку, стоит у края могилы. Ну могу я вложить туда свою руку? спрашивает мертвый отец. Так сказать, в качестве последнего желания. Это исключено, отвечает сын моего отца, неприлично. Я обладатель ордена Золотого руна, кричит мой отец. Дорогой, мой любезный, полезай в эту черную яму, говорит сестра. А это не больно? Больно, но я буду держать тебя за руку. И это — все? Это что — конец? Да. Но я буду держать тебя за руку. Ну ладно… Я все правильно делаю? Ты все делаешь замечательно, папочка. Я не думаю, чтобы у кого-нибудь получилось лучше. Спасибо, приятно слышать. В этот момент сын моего отца, поверх юбки, помещает ладонь моего отца на мохнатку. Полезай, говорит сестра, я держу тебя за руку. Я в восторге, что за блаженство! Теперь оно будет вечным, говорит сестра, как это ни печально… Остаться в живых хотя бы еще на миг… Это возможно, говорит ему сын моего отца. Мой отец укладывается в могиле, вытягиваясь во весь рост. В самый раз. Я уже здесь, кричит он из ямы. Это безумие, говорит сын моего отца. Грандиозно! Как это ему удается?! Дыра, яма, и я — внутри. Моя сестра все еще держит его за руку. Еще минуту! кричит мой отец… Но бульдозер не ждет.

145

Мой отец, осина дрожащая, занят уже только одной мыслью, своим завещанием. День-деньской он сидит на солнышке, и, если к нему подбирается тень, он вскрикивает, и кто-нибудь передвигает его вместе с креслом на освещенное место. Когда он в очередной раз вспоминает о завещании, в глазах его вспыхивает неукротимый огонь (или это игра? он сам его разжигает?), он призывает к себе мою младшую сестренку, или младшего брата, или старшего сына моего отца и принимается диктовать. Библиотека каббалистических текстов, четыре тысячи манускриптов. Собрание циклоид, 118 предметов. Стамески. Стамеска прямая. Стамеска полукруглая, изогнутая. Нож-стамеска, заточенный с двух сторон под углом 20 градусов. Флахштихель с прямым лезвием шириной 5 мм. Стамеска для выборки пазов узкая с односторонней заточкой. Стамеска-клюкарза для барельефной резьбы. Четыре стамески-ложечки и шило. Ложа в Опере. Коллекция пластинок с записями Бенни Мотена. Кресло-качалка «тонет». Армия. А кому ты завещаешь армию? Если хочешь — тебе. И какого рожна мне с ней делать? Рапорты будешь выслушивать, по плацу гонять. Будут крутиться, как зингеровская машинка. Парады всякие, приемы для генералитета, поднять флаг, развернуть знамена. Тамаш Эсе и проч., разве не помнишь? Защита святых рубежей. Пограничные крепости. Бросок на Белград против турок, словом, армия — штука многофункциональная. Но и дорогостоящая, с другой стороны. Фураж, наемники, телевидение. Если хочешь чего подешевле — покупай «запорожец». Хорошо, хорошо, отложим этот вопрос. Но есть много других вещей, их рассмотрим в разделе «прочее». Нужна ли тебе Регина? С этой дамой я никогда не встречался, так что лучше отметь ее знаком вопроса. В завещании вопросительных знаков не может быть! Вот в чем прелесть! Никаких вопросительных знаков! Ты понимаешь? Ты понимаешь? Ты понимаешь? Не плачь, мой отец.

146

Это еще что? Прочитайте, папочка. Это завещание. Чье завещание? Ваше. Мы, я и мои родные братья, кровь от крови вашей, решили, что пришло время принять некоторые меры на случай кончины моего отца. Ведь в конце жизненного пути человека поджидает столько всяческих неожиданностей. Но я не хочу, я не собираюсь думать о конце жизненного пути. Этого, папочка, не хочет никто, тем не менее это неизбежный рубеж, и мы, я и мои братья, полагали, что об этой неизбежности нужно задуматься и моему отцу, и мы полагали, что, как человек умудренный, мой отец этот шаг совершит. Тут вы правы. Мудрость моя бесконечна. И непревзойденна. Но я все равно не хочу! Но как же, ведь главные доблести моего отца — благоразумие и предусмотрительность. А я не хочу, черт возьми! Еще не время. Да, папочка, всему свое время… и времени в том числе, вам это лучше знать, но если вы, папочка, полагаете, что лучше, если в ваших делах будут царить хаос, кавардак, отвратительная неразбериха и путаница, то, естественно… Я еще слишком молод! Сию же минуту подайте презерватив! А вы, дети мои, убирайтесь обратно в пизду!

~~~

147

Сколько ни помнит сын моего отца своего отца, все у того подчинялось какой-то искаженной, ходящей конем логике. Сыну моего отца было семь лет, мой отец устроился художником в пионерский лагерь, а он жил «при нем». Однажды сидел он в пустой столовой и ел борщ. А напротив — мой отец в «аттличнейшем» состоянии. Смотрит, как он ест. И вдруг его (моего отца) рука высовывается с пальцем, свернутым улиткой, и щелк — улитка стремительно распрямляется. У него из глаз посыпались искры, а потом — слезы. Перед ним стоит огромная тарелка красного борща, и в нее капают слезы. Повариха, рядом сидевшая, так и взвилась: «Ну чего, дурак пьяный, над ребенком куражишься! Совсем, что ли, в голову ударило!» Тут сын моего отца, как всегда, отца бросился защищать: «Мой папочка хороший, вы не понимаете, он шутит!» Повариха зачем-то стала вытирать глаза, а потом ушла куда-то и вынесла сыну печенья, леденцов и два стакана компота из сухофруктов. Он — ест, а мой отец: «Ну что, сынок, конфеты-то вкусные?» По его мысли, по мысли эпохи, к которой он принадлежал, проблема «слезинки ребенка» решалась просто. Компот из сухофруктов слезинку на весах революции явно перетягивал. Сын моего отца сейчас забыл и вкус весело крошащихся во рту леденцов, и сладкую кашицу макаемого в компот печенья. Помнит это вообще, по ассоциации. А вот красное корытце борща с падающими туда горячими прозрачными каплями, и тупая боль в макушке, и недоуменно-мучительный поиск оправдания: за что? что же он такого сделал? а ведь «сделал», просто так не может же быть щелбан-молоток… Компот не ответил на вопрос, а лишь отвлек от него. Ответ сложился через десятилетия. И вот сейчас он, достойный сын своего отца, протягивает руку через толщу времени и металлической пружиной распрямляет палец в щелчке. И глаза моего отца вываливаются в борщ, и мозг брызжет из окровавленных глазниц. Мой отец по-детски прислоняет к черным впадинам тыльные стороны ладоней и слепо плачет. Глаза моего отца: бесконечный тупик.

148

А был у меня и такой отец — по всей видимости, белорус, — который в течение восемнадцати лет подозревал мою мать в измене. Разговоров об этом у них никогда не было, но втайне страдал он ужасно. И вот, через восемнадцать лет агонии, он все же призвал мою мать к ответу, которая с убедительной откровенностью объяснила ему, что его подозрения беспочвенны. Мой отец тут же прошел в соседнюю комнату и застрелился. Он не смог вынести мысли, что столько лет страдал совершенно напрасно.

149

Мой отец был человеком, стремившимся к правде, потому что, как он любил выражаться, чертовски трудно врать, когда не знаешь правды (думал ли он при этом о Хорти, или о немцах, при которых сидел в тюрьме в Шопронкёхиде, или уже о коммунистах, сказать затруднительно). Его отношение к слову, высказыванию было несколько более интенсивным, чем у большинства людей. Разговор требует лишь некоторого количества мнений, высказывание — дело иное, оно требует самомнения (или самообмана, но это, скорее всего, ошибка, ляпсус). «Во всех отношениях он всегда был чуть больше натуральной величины». Когда мой отец родился, он весил шесть килограммов. Одиночество — это зло, сказано Господом. Есть фразы, для понимания которых нужна целая жизнь. Мой отец свою жизнь потратил на то, чтобы понять это «зло». Он всю жизнь с ним боролся. Он не был анахоретом, ни в малейшей степени — напротив, как вольный каменщик элитной ложи «Zur gekrnten Hoffhung» [45] , основанной получившим французское воспитание императором Францем, был якобы его другом и компаньоном по тайным ночным похождениям и в венском обществе слыл донжуаном. Это ему Моцарт посвятил свой «Реквием вольному каменщику» (ор. 477 в каталоге Кохеля), и он же послужил прототипом «Кавалера Розы» Р. Штрауса, — но Священное Писание мой отец штудировал крайне усердно, делая из него, по своему обыкновению, подробные выписки. В первую очередь его интересовали причины печали, ибо, в противоположность радости, связанной со спасением и присутствием Господа, печаль — горький плод отделяющего нас от Господа Бога греха. Доколе, Господи, будет это продолжаться? вопрошал мой отец. (Некоторые считают антропоморфное представление о Боге оскорбительным как для Бога, так и для человека. Мой отец к их числу не принадлежал.) Доколе будешь скрывать лице Твое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Ни доколе; врагов у отца моего хватало, но возноситься над ним о ту пору никто и думать не смел. Семья тогда представлена была двумя блистательными поколениями, перекрывшими остальным — с долей неискренности можно было б сказать: невольно — все пути наверх. Куда ни повернись — всюду они. Отец и дядя были правоверными лабанцами, опорой двора, людьми Палфи. Мой дедушка даже жену подобрал себе в этом лагере, заключив брак с «грациозной Сидонией Палфи», которая нарожала ему двенадцать детей, включая моего отца. Когда дядюшка Йожеф стал главным королевским судьей, а Янош Палфи был уже совсем плох, он председательствовал вместо него на очередной сессии госсобрания, и хотя в моде тогда был немецкий крой, его это не смущало — он ходил всегда только в венгерской аттиле. Королева его привечала, но, когда он однажды признался ей, что высшие чины Австрии не слишком симпатизируют венграм, — видите ли, граф, они до сих пор морщатся от пороховой вони, которой нанюхались от пушек куруцев! (мой родич-лабанц при этих словах тоже поморщился), а посему она, королева, вынуждена принимать решения, не слишком считаясь с венграми. На что граф искренне ей ответил: Государыня! Недоверие венгров оправдано вековой историей. Обойдусь без примеров. Но рука, управляющая империей, может править ею бестрепетно — упомянутая антипатия никак не направлена против личности королевы. (…) Национальные требования венгров основаны на древних законах, скрепленных вечною клятвою, но никогда еще эти законы не соблюдались. Услышав от старого лабанца эти слова, королева разразилась слезами и жалобами на несчастное свое положение. Случилось это 17 июля в Пожони. А был еще дядюшка Антал, до конца жизни оставшийся верным фельдмаршалом князя Ракоци, в результате чего двор лишил его всех владений, передав их двум его братьям. Это, однако, их не поссорило, и они продолжали любить друг друга. Мой отец был самым молодым членом нового «поколения гениев» (его братья: Миклош, посол в Санкт-Петербурге, и Карой, епископ Эгерский, имя которого носил в Эгере знаменитый Лицей им. Хо Ши Мина), отличался яркими дарованиями и европейской образованностью, обладал утонченным вкусом и прекрасной внешностью (портрет его демонстрируется в Венгерской исторической галерее) и был богатейшим магнатом; в двадцать лет — губернатор Мошона, в двадцать шесть — камергер его императорского и королевского величества. Однако не оставляла его печаль, и напитан он был хлебом слезным. В принципе все было ясно: истинная причина безмерных страданий кроется в грехе. Избавления, как в Писании сказано, надо искать в Спасителе: возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня. Но отец мой не понимал этого до конца и придерживался скорее земного стоического стремления избежать печали, зная, что страх Господень усладит сердце и даст веселие и радость и долгоденствие жизни. Знал, что жизнь, долгоденствие — радость уже сами по себе. Оттого и работал не покладая рук. Восемнадцатое столетие было веком строителей, и он воздвиг в Чеклесе самый изысканный из семейных замков, перестроил Венгерскую Канцелярию на Банкгассе (ныне — красивейшее посольское здание в Вене) и при этом, будучи заводилой в Обществе Кавалеров, кочевал из постели в постель, зачастую в компании с императором, своим тезкой. (Кочевание из постели в постель — это тоже восемнадцатый век.) Мария Терезия только морщилась, к подобному легкомыслию, будучи женщиной строгих нравов, она относилась неодобрительно. Правда, отец легкомысленным человеком не был, однако серьезность и несерьезность существовали в нем столь неразрывно, что верх брало то одно, то другое качество, причем без какой бы то ни было логики. Мой отец был осознанно легкомыслен, что означало не стремление к легкомысленности, а свободное ее проявление, раскрепощенность, и все это вкупе с его глобальной борьбой с печалью. Как говорится в Писании: лукавое сердце причинит печаль, но человек многоопытный воздаст ему. И мой отец — меняя одну постель на другую, — похоже, всю жизнь с этим сердцем расплачивался. (В качестве исторического курьеза можно упомянуть, что именно его указом, по примеру французов, были учреждены в Венгрии залоговые учреждения.) Но как бы он ни провел ночь, в девять утра он был уже на докладе у императрицы. Мария Терезия, пристально поглядев на его лицо, по его глазам, по теням вокруг глаз легко догадалась о бурно проведенной ночи. Имя моего отца она произнесла серьезным и раздраженным тоном (как учительница, вызывающая ученика к доске: Ковач!). Мой отец недовольно опустил голову. Что вы бормочете?! вскричала императрица и королева. Разве я не дала своим подданным четкого указания обращаться к моему величеству в полной форме и грамматически правильно? Вообще-то, к моему отцу она была благосклонна, уважая его таланты, устоять перед которыми было трудно. Но его легкомысленность презирала. Мой отец ухмыльнулся в глаза королевы. Да, ваше величество, вы имеете полное право и даже обязаны это требовать. Ведь ежели перед троном вашего величества подданный будет заикаться, путаться в падежах, а придаточное предложение будет болтаться на главном, как, простите, покосившийся ставень, который треплет из стороны в сторону виннервальдский ветер, ежели вместо того, чтобы проявить все свое красноречие или безмолвствовать, он будет нести ахинею, и это в тот самый момент, когда присутствие вашего величества должно мобилизовать в нем все силы, потребные для создания осмысленной фразы… Не продолжайте, граф, если вы не хотите походить на моего сына. Не хочу, ваше величество, мило поклонился отец. Это было уже после рождения старшего сына моего отца. Мой отец не желал походить даже на него, на собственного сына. С появлением каждого следующего ребенка он все больше пугался. Всякое прибавление, новое существо, к которому он имеет или будет иметь отношение, давало повод к печали. С детьми он пытался держать себя строго (лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя; не смейся с ним, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать зубами своими), пытался — не ища обходных путей — питать надежды (умер отец его — и как будто не умирал, ибо оставил по себе подобного себе), пытался быть взвешенным (сердце, утвержденное на обдуманном совете, не поколеблется во время страха), но в конечном счете единственным существом, к которому он хотел бы иметь отношение, была моя мать. И в этом, сказать откровенно, он преуспел. Как раз в этот год он был назначен Распорядителем королевских увеселений, единовластным хозяином Бургтеатра — из чего вытекало, что и годовой дефицит этого заведения ему «позволялось» покрывать из собственного кармана. Дороговатая честь! О, милый наш донжуан! Доверили все же козлу капусту?! шушукались в венских салонах. Северный ветер колюч, а шушуканье в венских салонах и того пуще. Но серчать мой отец не любил, он больше любил смеяться. Ну и, естественно, не отказывался при случае отведать доверенной его заботам капусты. Власть притягательна — в буквальном смысле этого слова. Смеялся он и тогда, когда судьба свела его с Антонией-Николеттой Ришар. Антония-Николетта была тоже смешливая. Правда, звезд с неба она не хватала, но достоинств душевных, и умственных, и телесных в ней было столько, что она не могла не притягивать к себе венгров, а мой отец в этом отношении был в первую очередь венгром. Моя мать не была женщиной гамлетовского склада, в ее мире не было тайн, и сердце ее было открытой книгой, которую мог листать любой. Актрисой она была бездарной, легкомысленной и обворожительной. (Она была откровенной роялисткой и истовой католичкой, но слухи о ее казни — что, мол, выступивший против Габсбургов Имре Тёкёли, захватив мою мать, отрубил ей голову — оказались сильно преувеличенными, моя мать и после падения Тёкёли, столь логичного, еще долго жила в добром здравии и прекрасном настроении, об аппетите же и говорить нечего — на день св. Мартина съедала в один присест если не целого гуся, то уж утку во всяком случае. А ведь добрую службу мог сослужить нашей нации Тёкёли, под старость лет зло шутил мой отец, но, кроме Кальмана Тали, этого рифмоплета, никому он, похоже, не пригодился. Хотя верно и то, что без небылиц, сочиненных Тали, в том числе и про Тёкёли, грезы венгров были бы менее яркими.) В лице моего отца и в лице моей матери встретились две легкомысленности, и многие были уверены, что им суждено соединиться в одну большую серьезность — но этого не случилось. Хотя испугались они серьезно; испугались, когда стало ясно, что они, так сказать, нашли друг друга, испугались, поняв, что вот он, тот человек, которого можно не опасаться. И были потрясены, обнаружив прекрасную цельность природы, да и сами, каждый найдя свою половину, стали на удивление цельными. Любовь пробудила в них уважение ко всему окружающему. Моему отцу было тридцать семь, и свое место в жизни он уже занял. И место то было светлое и просторное. Высокое место. Легкомысленность — это не качество, одно из многих, она нераспространима на части, а только на целое, точнее сказать, она не щадит ничего, при этом не будучи радикальной; легкомысленность — это не ураган, выворачивающий с корнем деревья жизни, которые мы с серьезным ответственным видом лелеем изо дня в день, она ласкова и нежна, как легкий осенний (парижский) дождик, как утренний туман или апрельское солнце, которое едва греет, но стоит взглянуть на него, как мы прослезимся и через пелену слез будем не очень-то замечать упомянутые деревья, то натыкаясь на них, то не видя их вовсе. Легкомысленность очаровательна, в ней есть соразмерность. (Или только в моем отце? Ведь легкомысленность — прямая противоположность взвешенности, не бетон, а пушинка летучая, в силу непредсказуемости легкомысленность — просто рассадник несоразмерности.) Даже в самые отчаянные свои загулы мой отец не забывал о множестве вверенных ему дел, в коих руководствовался теми же устремлениями, что и в личной жизни. Он не верил, что путь к добру может пролегать через зло, не верил в трудности, не верил в боль, не верил, что «пальма растет под грузом», он верил лишь в радость и добродушие. Es mu immer Spa dabei sein! [46] Само собой разумеется, он не верил и в Бога. Бог казался ему слишком угрюмым. Мой отец отнюдь не считал мир юдолью слез и страданий. Он понимал, что с точки зрения его благоустроенной жизни видеть мир таковым было бы затруднительно, понимал, что его восприятие весьма субъективно, что его точка зрения — лишь одна из возможных и характеризует скорее его самого, нежели состояние мира. Разумеется, его представления о реальности были чисто индивидуальными — но разве бывает иначе? Может, Бог его для того и создал, чтобы представлять этот личный взгляд? Он, конечно же, знает, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому человеку войти в Царство Небесное, но не думает, что не слишком богатому или бедному человеку сделать это намного легче. И вообще, верблюда тренировать надо! И даже бессмысленность и безжалостность жизни казались ему веселыми. Мой отец был готов защищать Творение даже от самого Творца. Его неверие говорило на языке веры. В конце концов, если мой отец и не верил, то не в Бога, а в грех. Как может легкомысленный человек верить в смертный грех, предполагать, что он способен обидеть Бога? В отличие от него Бог, конечно же, это предполагает. И вообще, сдается, что Господь Бог постоянно хотел бы беседовать с ним о грехе. Как будто нет других тем, только этот холодный ужас перед грехом! Но не в этом ли есть единственное и главное различие между Мной и тобою? в недоумении восклицает Бог. На что мой отец, уловив лишь слово «единственное», принимается славить Творение. Но Богу важно акцентировать различие, для Него это не какая-то там иудейская казуистика, hin oder her [47] (немецкий в оригинале), а факт остается фактом, различие есть, мало ли что мой отец есть образ Его и подобие. И Он воззвал было к скромности моего отца, однако нескромностью мой отец не страдал. В чем была вся загвоздка. Иерархию он уважал, тем более что и сам занимал в ней почетное место. Тогда, конечно, легко, проворчал Господь. А никто и не утверждал, что трудно, раздраженно парировал мой отец. Опять это предположение, будто «легкое» изначально менее ценно, чем «трудное». Господь мой, это ведь все равно, как если бы я утверждал, что легко быть Богом, когда человек, простите меня, всемогущ! А Ты бы попробовал прожить на пенсию или на зарплату учителя, уж прошу меня извинить… Боже Милостивый, Ты дал мне жизнь, дал судьбу! Так не жди же неблагодарности от меня. Я лечу как на крыльях, ибо судьба позволяет мне это, и лечу в направлении, которое избираю сам. Мой отец знал, что может позволить себе не все, но многое, и поэтому позволял еще больше. Он знал, что можно и чего нельзя и что в некоторых случаях можно даже и то, что нельзя. Моя мать — не из знати, и брать таких в жены не принято. Это ясно. Что делать? Все просто. Попросить, заранее оговорив сумму, некого престарелого французского беженца де Дюрвиля, человека благородных кровей, жениться на оной актрисе, а затем поскорее отдать концы, так и произошло, и 6 июля он поспешил отвести под венец подругу — новоиспеченную баронессу Дюрвиль. Мой отец (разумеется) правильно все просчитал: обществу важны не принципы, а принятый стиль, нарушить который не дозволяется; так что извольте обставить все как положено, сообразно месту и времени. В Вене даже извозчики знали, что мадам Ришар (моя мать — по второй своей роли) — ни истинная Дюрвиль, ни истинная баронесса, истинным был только сомнительный фон этой якобы свадьбы, о котором знали чуть ли не все жители Вены, тем не менее в венских салонах известные своим злословием дамы, прикрывая веерами подгнившие зубы, только цокали языками в знак одобрения последнего подвига донжуана (моего отца — по второй его роли). Растущего влияния моего отца — сперва он придворный канцлер, с 64-го — великий магистр ордена Святого Иштвана, с 65-го — главный венгерский камердинер двора, с 71-го — рыцарь ордена Золотого руна, с 73-го — главный гофмейстер, а с 83-го — бан Хорватии, что как-никак было третьей высшей венгерской должностью в Австрийской империи, — хватило даже на то, чтобы сделать истинного барона из отпрыска приснопамятного Дервиля от его первого брака. Талант по природе своей всегда избыток, перебор, неумеренность. Придерживать его никакого смысла, придерживать и дозировать надо бездарность, недостаток таланта, лелеять, беречь как зеницу ока и не разбрасываться безответственно тем, что может сгодиться на лучшие (худшие) времена. Нет смысла экономить добро, говорил мой отец, если даже самый богатый человек должен быть в чем-то скрягой, то лучше уж экономить зло. Женитьба не изменила основного течения жизни моего отца, однако его французский племянник, Ласло Балинт, после посещения Вены с некоторым изумлением отметил в своем дневнике, что его дядя, несомненно, верен своей жене, бывшей актрисе. Малышка, похоже, что-то умеет, злословили в венском обществе. А она (моя мать) и действительно кое-что умела. То были времена спокойные, без треволнений и бурь, не из тех, когда что ни год, то какое-то новое бедствие, когда не успеешь выбраться из одной напасти, как наваливается другая; напротив, они отходили ко сну без тревог, точно зная, что ждет их утром, и, проснувшись, обнаруживали друг в друге не тот вид радости, которую порождают беды и беспрерывные удары судьбы, не она открывала навстречу друг другу сердца родителей; ведь бывает, что чем суровей судьба, чем неистовей ураган, тем больше сближаются муж и жена, — но это был не их случай. Их сближало другое. Если верно, что мужчина и женщина когда-то были одним существом, то есть каждый из нас потерял половину, то мой отец свою половину обрел. Но одних лишь душевных и физических прелестей моей матери для этого было бы мало; и легкомысленности было бы мало (ведь у нее столько направлений, и вопрос — в каком направлении человек легкомыслен). Действительное умение моей матери состояло в другом: она поддерживала моего отца в его борьбе против Бога. То есть против греха. Мать попросту уничтожила грех (в том смысле, что он больше не существовал для моего отца). И дело было не в том, что она как бы заняла место Бога, и не в том даже, что, как некий бункер (или, положим, юбка), моя мать стала для отца убежищем, куда он мог спрятаться, отдыхая душой и телом, ничуть не тревожась заботами внешнего мира. Нет. Моя мать не спрятала моего отца от внешнего окружения, а создала для него целый мир. Мир, свободный от беспрерывной угрозы греха, от липкого страха впасть в прегрешение. Едва моя мать появилась на сцене (на сцене моего отца), мой отец перестал бояться, что Господь оставит его в одиночестве. На этой сцене моя мать была величайшей, ни с кем не сравнимой актрисой. Мой отец вставал рано, он любил еще до завтрака разобраться с бумагами, перепиской, моя же мать, поскольку была ленива, во всяком случае отвечала всем признакам лености, любила до полудня поваляться в постели. Она способна была, без какой-либо подготовки и принуждения, проспать хоть двенадцать часов подряд. И каждый день моего отца начинался с того, что он нежно смотрел на спящую мать. А затем обращался к Богу, вот видишь, Господи, а я что Тебе говорил?! Разве не весело? Мой отец мог служить хорошим примером так называемого радостного отца.

45

«Коронованная надежда» (нем.).

46

Нельзя жить без развлечений (нем.).

47

Как ни круги (нем.).