Хорунжий

— Подхорунжий Богатыршин! Привел в ваше распоряжение, вашбродь, сборную полусотню донцов.

— Урядник Гавриил Зачетов из Гребенского казачьего войска, станица Червленая. Со мной три десятка.

То, что Зачетов, суровый казак с окладистой пышной бородой, с Терека, было видно невооруженным глазом. На нем любезная моему сердцу черкеска, на узком поясе кинжал, а осанка такая горделивая, какая всегда отличала мужественных гребенцов, если верить историку Василию Александровичу Потто. Его книгу «Два века терского казачества» я зачитал до дыр.

Все понятно: Рерберг никакой не командир, а наглый узурпатор. Не люблю самозванцев, хотя сам такой (может, поэтому и не люблю?).

— Антон Петрович! Объяснитесь!

Прапорщик еще больше смешался, уронил голову:

— Отправлен в сикурс господину Волкову, ибо в старшей мушкетерской роте кадетского корпуса учился работать с картой, делать топографическую съемку местности. А в поход скомандирован еще в Петербурге вместе с несколькими молодыми офицерами. Простите.

— Мне в помощь? — вскочил со стула Федор Исидорович. — Насколько мне известно, кадеты в корпусе учили все что угодно, вплоть до драматического искусства, кроме того, что потребно знать человеку, выбравшему военную стезю.

Рерберг снова покраснел.

— Так было при директоре Ангальте, — поспешил он пояснить. — А когда явился его высокопревосходительство генерал от инфантерии Михаил Илларионович, из нас стали делать настоящих офицеров. Он так нам и сказал на окончание корпуса: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны, но лучшею наградою почитаю то, когда обо мне говорят — он настоящий русский солдат».

— Похвально, что вы помните такие священные слова! — вмешался я. — Но совершенно не время предаваться воспоминаниям. Федор Исидорович, займитесь прапорщиком, он в полном вашем распоряжении. Я же с унтерам-офицерами, с вашего разрешения, пошепчусь.

— О, горе мне! Я не родился под сенью огромного родословного дерева! — патетично воскликнул Волков.

Ого, оказывается наш сухарь не чужд лицедейства и чувства юмора. Ведь он явно потешается над дворянской спесью прапорщика. Думаю, коллежский секретарь быстро скрутит Рерберга в бараний рог. Я надеялся, что бывший кадет послужит нянькой ученой голове, но, похоже, все будет наоборот.

— Федор Исидорович! Полагаю, вы быстро споетесь, — подытожил я и пошел знакомится с пополнением.

Прибывшие казаки принялись устраиваться на новом месте, знакомиться с моими казачками, а я устроил мини-совещание с унтер-офицерами. С донцами, ожидаемо, все оказалось точно также, как с моей первой командой — полный разнобой с точки зрения оружия. Я тут же увеличил количество запрашиваемых карабинов и про остальные пункты не забыл — отряд же теперь вырос втрое, до полной сотни.

А вот гребенцы порадовали. Были вооружены кавказскими ружьями мелкого калибра, но дальнобойными, и, что особо порадовали, они умели их перезаряжать на скаку. У дагестанцев-тарковцев научились, с которыми постоянно воевали. С надтеречными казаками вылезла другая проблема. Они привыкли воевать в лесах, степь их не то, чтобы пугала, но эффективность, как они честно признались, значительно падала. Я решил определить их в арьергард, на защиту обоза. Слава богу, меня поняли правильно — то было не умаление их способностей, но особое доверие, ибо степняки привыкли всегда нападать с тыла и именно на обоз. Он был самым уязвимым местом в степном походе.

Разобрался с оргвопросами и отправился к Платову отстаивать свои хотелки и получать последние указания. Пропустили меня к нему без задержек — судя по прибывшему пополнению, о глубоком степной рейде для разведки дороги знали все, кому положено. И со списком все получилось отлично — так всегда бывает, когда начальству что-то очень-очень нужно от своего подчиненного.

— Пойдешь, Петро, к корпусному квартирмистеру и все у него получишь, — обрадовал меня Матвей Иванович, подмахивая своей подписью мой запрос. — Выступай тотчас же. И слушай мой приказ.

Он выдал мне длинное наставление из многих пунктов, продублировав его бумагой. В нем о многом было сказано, любую мелочь постарались учесть. И о порядке следования на марше, и о стычках с противником, и даже о делах политических. Платов дописал пункт о тренировках с ружьями, раз уж я делал ставку на огневой бой: «Мишенной стрельбе обучать на привалах, за неимением досок стрелять в земляной вал».

Об организации лагеря было сказано так:

«Поланки в поле на привале устраивать по примеру легких турецких ретраншементов (1). Секреты держать строго. Караульным в секретах наказать для вернейшего застреливания противных наездников стрелять когда хотят без приказу».

Не забыл атаман и расписать мне тактику в будущих боях со степняками:

«Для притяжения противника, ежели он паче чаяния множествен, постовым казакам але пикетным заманивать его сколько можно длиннее, забавляя его и стрельбою, как и дротичным наездом с криком, а потом атаковать лавою, но не увлекаться — не забывать, что ретирада может быть ложной».

В политических делах мне предписывалось соблюдать осторожность. Киргизов из Младшего Жуза не обижать, верблюдов и коней, равно и провиант не отнимать — они есть наши союзники. Изыскать возможность войти в сношение с их султанами и передать просьбу походного атамана генерала от кавалерии Орлова продать нам верблюдов, выделить проводников, а коли есть у них охота присоединиться к нашему походу, то скомандировать к нам отряды конницы без большого обоза. Особо просить помочь нашей переправе через Ембу, называемую киргизами Гем-рекой.

В общем, документ мне выдали обстоятельнее не придумать — вероятно, так было принято в это время. Несколько сумбурно, на мой взгляд, но видно сразу: Платов за нас серьезно боялся и понимал, что от нас зависит судьба похода.

— Это тебе, хорунжий, на непредвиденные расходы, — удивил меня атаман, скосив глаза пузатый мешок — с серебряными монетами, как потом выяснилось. — Ты уже, Петро, не выросток, смотри, головы не теряй (2). Приду вас проводить.

Попытался я тот мешок поднять, аж пупок еле не надорвал. «Непредвиденные расходы» оказались дюже тяжелыми.

* * *

Построившаяся в два ряда сотня ела глазами своего любимого атамана Платова — старые и молодые, бородатые ветераны и безусые юнцы, впервые участвующие в только в рейде, но и в большом походе. Коренастые, щуплые, долговязые, сутулые — разные. Никто бы не сказал по их виду: «вот они, чудо-богатыри!» И тем не менее, они таковыми были — их выносливость, непонятно откуда берущиеся силы для преодоления немыслимых трудностей, они поражали. Я был уверен в этих людях, в их стойкости, отваге и несгибаемом характере.

Об этом сказал и Платов перед строем, пожелав нам казацкой удачи и наказав слушаться своего командира, то бишь меня, коего он произвел в квартирмистеры. Повысил в чине своим приказом, можно сказать, авансом. Я теперь не простой хорунжий. Целая сотня мне доверена, а про важность задания и говорить не нужно.

Я стоял перед своими людьми, чувствуя на себе их взгляды, ощущая вес бухарской шашки на боку и, что важнее, «вес» принятого несколько дней назад решения. Письмо сгорело в костре, но его пепел стучал в моем сердце. В горле пересохло, но не от холода или пыли. От осознания того, что сейчас я собираюсь им сказать. Я, человек из другого времени, буду говорить им об их долге, об их истории и миссии.