Хорунжий

Не дождавшись моего ответа, он поклонился, развернулся и пошел к своему баркасу-бударе, охая на ходу от ревматических болей в отекших ногах. Все-то эти кордонные казаки знают: я действительно имел поручение, помимо всего прочего, разыскать султана Букея. На него возлагались большие надежды как на самого верного русского союзника — он уже несколько лет ждал разрешения перекочевать на нашу территорию, занять земли ушедших в Джунгарию калмыков и создать собственное ханство. Такое разрешение вот-вот будет доставлено в Младший Жуз. Было бы оно у меня на руках, уговорить султана помочь труда не составит. Но бумага задерживалась, придется выкручиваться. Ладно, от обещал — никто не обнищал.

Я смотрел вслед старому казаку и напряженно соображал. В его словах скрывалась еще одна неоспоримая истина: верблюды, пусть и малым числом, нас тормозили. Да, они были неутомимы, могли шагать день и ночь, но не угнаться за идущей на рысях казацкой конницей. 40 верст в сутки — это их максимум, в то время как мы могли сделать на лошадях 80–100, а то и все 200. В этом я убедился в первый же день нашего похода, когда мы следовали в расположение полка Астахова. Старая арабская истина «скорость каравана определяется самым медлительным верблюдом» предстала предо мною в своей неприглядной красе. Была у меня даже мысль верблюдов тех бросить и двигаться только в конном строю, но тут же ее отбросил. Это у рек и в междуречье мы короли, но что будет ближе к Аралу, в гигантском безводном пространстве? Смогу ли я отобрать или купить верблюдов на границе Хивы? Сильно сомневаюсь. Короче, верблюды нужны. Все 11 штук, как и одна наша повозка, запряженная парой крепких лошадок.

Но до чего наглые скотины, эти бактрианы! Сами себе режиссеры! Устали, и бряк на пузо — хрен ты их поднимешь. А вопят — хоть покойников выноси! Опять же плюются… Кузьма Назаров решил последовать моему совету на третий день похода, еще на нашей «внутренней» стороне. Уж не знаю как, уговорил нашего Профессора — такая кличка прилепилась к Волкову с моего острого языка — и попробовал взгромоздиться на верблюда. Ох, как орала тварь. Весь лагерь на уши поставила. Мотала своей шеей-коромыслом и всему миру, всей Азии, всей степи жаловалась на наглого Назарова. Так и не встала на свои ходули — была б моя воля, прибил бы паскуду! Тормоза! Никто не понимал моего беспокойства. В этом степном мире все вязло в тумане безвременья — минуты, часы, сутки…

Но поспешать — необходимо. Платовский корпус дышал нам в затылок — после недолгой стоянки, потребовавшейся, чтобы люди и лошади отдохнули после перехода в распутицу, все четыре эшелона Индийского похода пришли в движение, словно стронувшийся с места камень в горной осыпи, постепенно набирая ход. А ведь мне еще нужно в казахскую орду заглянуть, выполнить поручение Платова…

Что же делать?

Я развернулся спиной к реке и вгляделся в степь. Обширное пространство без малейших ориентиров, пустынное, мрачное, монотонное, хотя сейчас, весной, постепенно превращающееся в цветочный ковер. Река Емба, до которой предстояло добраться, выступала по сути дела нашим главным навигационным якорем. Берущая начало в Мугоджарских горах, пересекала юго-западную часть Великой степи, Улы Дала, впадая в Каспийское море. Как не сбиться с пути следующим за нами полкам? Договорились, что от Котельникова форпоста и мы, и они будем четко следовать курсом юго-юго-восток. Постараемся оставить для них знаки в виде шестов с привязанными к ним полосками ткани, но кто знает, как поведут себя киргизы? Наверняка, часть шестов будет уничтожена. Тогда первому эшелону на помощь придут земляные валы, которыми мы станем на ночь, как гласил приказ Платова, огораживать свой лагерь. Их то поди не сроют — степняки не любят ковыряться в земле. Цепочка наших временных стоянок превратится в маяки для казацкого войска.

— Зачетов, ходи сюдой!

— Звали, Петр Васильевич? — командир гребенцов был тут как тут.

— Звал. Скажи мне, Гавриил, что если мы разделимся? Вас оставлю охранять верблюжий поезд, который пойдет за нами в своем темпе, а я с донцами помчу вперед на поиски султана Букея? Сразу предупреждаю: как меня уведомили в политической экспедиции атаманской ставки, в кайсацкой степи неспокойно, тут только закончилась борьба за ханский престол. Могут шайки шастать непокорных или просто грабителей.

— Нам, гребенцам, не привыкать с хищником бороться. Татарвы бояться? Ужо мы им зададим, коли сунутся. А погибнем, так на то мы и казаки: смерть на постели — не казацкая смерть.

— Помирать не нужно. Я вам еще Назарова с повозкой оставлю: он один десятка стоит.

— Добрый воин, того у него не отнять. Правда, ходит молва, что кто-то его повалял, — по-змеиному улыбнулся в свою бороду гребенский станичник.

— Меньше Мусу слушай, — буркнул я и начал раздавать указания.

Казаки, вытиравшие мокрых после переправы лошадей, засуетились, забегали. Принялись вязать торбы к заводным, проверяя каждый узел, наполнять водой пустые бурдюки — сотня готовилась к походу.

* * *

Утро первого привала после переправы через Яик пришло неспешно, как все в этой бескрайней степи, где время, казалось, текло по своим, особым правилам. Холодный, колючий ветер пробирался под одежду, поднимая с земли мелкую пыль и разгоняя редкие угольки догорающих костров. Небо на востоке только начинало светлеть, обещая скорый рассвет, но звезды еще висели низко над головой, яркие и равнодушные. Казаки поднимались с кошм, потягиваясь, кряхтя, растирая замерзшие конечности — от земли все еще тянуло промозглой сыростью. Воздух пах мокрой землей, лошадиным потом и предвкушением нового дня пути. Вчерашняя переправа, хоть и прошла успешно благодаря договоренностям с местными рыбаками, оставила ощущение усталости и напряженности. Мы вышли за пределы обжитых мест, оказались в неопределенности, которая ощущалась почти физически.

Я сам поднялся с трудом. Тело молодое, сильное, но непривычное к моему старому, измученному войной разуму. Каждое движение было в некоторой степени экспериментом. Потер лицо ладонями, пытаясь согнать остатки сна и странных, обрывочных снов о будущем, которое теперь, после сожженного письма, стало еще более призрачным. В горле пересохло. Потянулся к фляге с водой, лежавшей рядом.

И тут послышался человеческий крик. Не боевой, не истошный, а скорее удивленный и полный внезапной, острой боли. Он пронесся над тихим лагерем, заставив многих вздрогнуть и обернуться. Кричал Степан — тот самый молодой казачок, худой и стриженный под горшок, который будил меня в первую ночь в теле хорунжего. Он сидел, скрючившись, у своей поклажи, судорожно сжимая рукой голенище сапога. Лицо его, мгновение назад сонное и немного припухшее от холода, теперь было белым как мел, перекошенным от боли. Глаза широко распахнуты, в них смесь ужаса и непонимания.

— Укусило! Что-то… в сапоге! — прохрипел он, пытаясь отдернуть ногу, но сапог словно прилип.

Казаки вокруг заволновались. Некоторые, кто был поближе, бросились к Степану. Раздались голоса: «Что там? Паук? Скорпион? Змея?» В степи всего хватало.

Из сапога, который Степан наконец смог сдернуть с опухающей ноги, вывалилось темное, извивающееся тело. Гадюка. Весенняя, не самая крупная, но безошибочно узнаваемая по характерному рисунку на спине. Она еще не успела уползти, извивалась в грязи у ног казака, будто сама была шокирована произошедшим.

Некоторые шарахнулись. Змея в лагере — плохая примета. Змеиный укус — еще хуже.

Но не все. Муса, мой новоиспеченный денщик, оказался тут же. Проворный, как я уже успел заметить. Без лишних слов, без секунды колебания, он выхватил из-за пояса свой короткий кинжал, который, кажется, носил постоянно. Одно быстрое, рубящее движение — и голова гадюки полетела в сторону. Отделенное тело еще дергалось на земле, но угроза миновала. Прагматичный, решительный поступок. Казаки, привыкшие к таким сценам на Кавказе или в других диких местах, одобрительно закивали.

Муса тут же присел рядом со Степаном, который уже стонал, качаясь из стороны в сторону и сжимая укушенную ногу обеими руками. Нога опухала на глазах, синеватая окраска расползалась вокруг двух маленьких, кровоточащих точек укуса. Боль была сильной, это было видно.

— Гадюка, командир. По весне, оно конечно, яд еще не тот… — пробормотал Муса, осматривая рану. Его взгляд был цепким, опытным.

— Отсосать надо! — крикнул кто-то из подошедших казаков, очевидно, следуя старому, но бесполезному обычаю. Степан, услышав это, сам сделал движение, будто хотел приложиться губами к ране.