Хорунжий

Ученый муж стойко переносил тяготы пути, хоть и выглядел порой как пугало на ветру. Его куцый парик постоянно норовил свалиться, а лорнет то и дело выпадал из рук. Он все время что-то записывал, измерял, сверялся со своим компасом и картой. С прапорщиком Рербергом они, как я и предполагал, быстро нашли общий язык — не в смысле сердечного согласия, а в смысле постоянных споров и выяснений, кто из них главнее и чьи знания вернее. Прапорщик пытался командовать «штабс-капитаном», тот парировал, ссылаясь на табель о рангах и ученость. Я их почти не трогал, предоставив возможность самим распределить обязанности, лишь поглядывал, чтобы не потеряли чего важного из своего громоздкого научного снаряжения. Волков действительно оказался весьма полезен — он точно определял наше местоположение, рассчитывал скорость движения, предсказывал изменения погоды. Его прогнозы по водоемам, впрочем, пока не радовали — степь, хоть и после снежной зимы, быстро теряла влагу.

— Природа ничего не создает напрасно, научитесь доверять ее подсказкам, — наставлял Федор Исидорович своего спутника. — Мы получили уникальный случай силой науки восторжествовать над ней, но не стоит ею и пренебрегать. Вы несколько упрямы — лишь на том основании, что видели, как поступают другие, не подозревая, что так называемые «известные вещи» есть лишь результат успешных опытов, проведенный по высочайшим законам науки.

— О чем спор, господа? — поинтересовался я у мрачного прапорщика, собиравшего инструменты в специальные ящики.

— Профессор утверждает, что ему был бы полезен выпускник навигационной морской школы, а не пехотный офицер-картограф.

— А как иначе? — воскликнул Волков, нисколько не возражавший против прилипшей к нему клички. — Оглянитесь вокруг: мы словно в море, здесь все изменчиво, все непостоянно. Эти плавные изгибы рельефа, они напоминают волны. Пройдет немного времени, поднимется трава — такая высокая, что скроет всадника. Именно моряк может оценить Великую степь и проложить в ней безошибочно правильный курс.

До нас долетел упоительный запах поспевшей каши, в желудке заквакали лягушки, и не только у меня одного.

— Кажется, мы заслужили небольшой кутеж! — весело молвил Профессор.

— Кутеж в виде подгоревшей каши? Да вы, Профессор, оригинал! — не удержался от подколки Рерберг. — Ах, где вы, паштеты из гусиной печенки и заливные из чухонской лососины?!

— Вы нуждаетесь, молодой человек, в правильной диэте для укрепления духа и дабы избежать тучности!

— Тучность мне не грозит, — взвился прапорщик.

— Федор Исидорович! — прервал я их пикировку. — Сегодня мы расстаемся, как вчера договорились. Я с большей частью отряда выдвинусь вперед. Вы будете следить за нашим маршрутом по оставшимся после нас ретраншементам. Урядник Зачетов за вами присмотрит, но бога ради, не задерживайте ваш караван. Не больше часа каждое утро на ваши вычисления.

Волков тяжко вздохнул:

— Я дам вам компас, чтобы соблюсти точность.

Он кивнул на тяжелую коробку — творение мастерской математических и физических инструментов при Морском Шляхетском кадетском корпусе. Пришел мой черед вздыхать: я уже успел убедиться в его несовершенстве — у двух компасов, имевшихся в распоряжении Волкова, разность составляла 4°. Вот такая у нас будет навигация! Вся надежда на проводника, которым я разжился в родном 4-м Донском. Да только беда в том, что этот сын шакала умудрится от нас сбежать на третьей ночевке в Кайсацкой степи.

* * *

Следующие несколько дней превратились в монотонное, выматывающее движение сквозь бесконечную степь и вечернюю ломоту, до кровавых волдырей на ладонях, с устройством лагеря. Небо, одинаково огромное и равнодушное над головой, меняло цвет от бледно-голубого до лилового, земля под ногами оставалась неизменно плоской и однообразной. Мы ходко двигались на рысях, останавливаясь порой минут на пять, чтобы дать роздых разгорячившимся лошадям и подтянуть подпруги. В день проходили верст 70–80. Вокруг нас широкая равнина, где редкие, еще не набравшие силу стебли травы робко пробивались сквозь прошлогодний сухостой. Ветер — вечный обитатель этих просторов — то ласково обдувал лица, то срывался в яростные порывы, швыряя в глаза пыль и заставляя устало пригибаться. Солнце с каждым днем становилось злее, иссушая землю и обостряя предчувствие будущих трудностей.

Степь казалась абсолютно безлюдной — ни кочевий, на табунов, ни пасущегося скота. Но я чувствовал, что за нами наблюдают. Вести разносятся по степи быстрее птиц, от стойбища к стойбищу или, как тут привыкли говорить, от аула к аулу. Где-нибудь в неприметной впадине мог скрываться наблюдатель, уложивший на землю своего скакуна. Стоит нам проехать мимо и скрыться вдали, он поднимет коня, вскочит на него и понесется с докладом к своему султану. Или затаившийся отряд барантщиков присмотрится к нашей силе и отступит — постоянные вылазки угонщиков скота, как ни странно, обычно проходили бескровно. Своего рода степная жестокая игра, в которой побеждал тот, у кого резвее конь, а не крепче рука или острее сабля. Обо всех этих подробностях я вызнал у яицких казаков на форпосте. Кто-кто, а они с повадками степных хищников были хорошо знакомы. Самый страшный враг, по их уверению, это отряды людоловов, которых науськивали хивинцы. Дух этого разбойничьего государства витал за тысячу километров от их оазисов и городов на берегах Аму-Дарьи. Меня не оставляла тревога за все более отстающий от нас верблюжий поезд. И за запасы воды, которой все меньше и меньше. Успеем ли мы добраться до Ембы, когда выпьем последний глоток?

На четвертый день пути, уже под вечер, когда солнце клонилось к западу, окрашивая небо в кровавые тона, а длинные тени ползли по земле, когда уже пришло время останавливаться и браться за лопаты, чтобы подготовить очередной лагерь, передовые дозорные подали сигнал. Тонкий свист, повторенный вдоль строя, означал «Вижу».

Я двинул вперед. Сквозь дрожащий от зноя воздух, на горизонте показалась легкая дымка. Небольшая, почти незаметная, но в безлюдной степи даже такой знак привлекал внимание.

— Дым, господин квартирмист! — доложил урядник, подъехавший ко мне.

— Заметил. Рассыпаться в цепь, тихо. Лошадей укрыть. Ружья зарядить. Ждите моего сигнала. Козин, с тобой вперед проедем, и десяток стрелков. Муса, и ты со мной.

Мы оставили основную часть отряда в небольшой лощине, где можно было укрыться от посторонних глаз, и двинулись вперед осторожно, держа дистанцию. Ветер дул в нашу сторону, что было на руку — наш запах и шум лошадей не доносились до источника дыма. Ехали шагом, внимательно осматриваясь по сторонам.

Вдали показалось пыльное облако, все больше и больше набирающее объем. Всадники, очень большая конная группа, и она неумолимо двигалась в нашем направлении.

(1) Рыбный промысел на Яике (с 1775 г. Урал) — старинная привилегия яицких казаков.

(2) Пулечница — емкость для хранения пуль, позволяющих быстро заряжать ружье, если закончились патроны. Натруска — пороховница для затравочного пороха.

Глава 7

— Тревога! — не выдержал Муса при виде вынырнувшей из пыли конной ватаги.

— Оставить! — одернул его Козин. — Вашбродь, мирные. Сабли в ножнах.

— Сам вижу. Стоим недвижимо!

Требовалось немалое хладнокровие, чтобы замереть при виде конницы, несущейся на тебя во весь опор. Время замедлило свой ход — минута-другая, и нас поглотит толпа всадников, закружит вокруг нас, замелькает…

Отряд, числом не менее пятисот человек, резко замер, не домчавшись до нас шагов тридцати. Еще клубилась поднятая им пыль, как вперед выдвинулся немолодой киргиз в богатом бархатном чапане, украшенном серебряной вышивкой и отороченным мехом чёрно-бурой лисицы. Он приветливо помахал нам рукой. На неплохом русском языке этот «колобок» произнес: