Хождение Восвояси

– Попробуйте "темнота", Сагу-сан, пожалуйста, – с придыханием попросил Сада Мазо.

Перевраки, багровый, как закат над помидорным полем, бросил один взгляд на искомое понятие и сунул свиток ему в руки.

– Попробуйте сами. Я вам его дарю. Деньги отдадите, когда вернемся.

– А как же толкование моего сна? – Ярик с упреком глянул на придворного, и тот потупился:

– Простите, Яри-сан. Полагаю, мне стоит вернуться к мудрости традиционных вамаясьских сонников. Они бы истолковали ваше видение как послание от неугасимой Мимаситы, предупреждающее его величество о том, что вы с Ори-сан и дайёнкю Чаёку должны находиться при нём неотступно, дабы темные крылья беды не коснулись даже его тени.

– Простое в сложном, сложное в простом, – император покачал головой. – Я всегда поражался вашему искусству толкователя, Перевраки-сан.

И не давая вельможе в полной мере насладиться практически заслуженным комплиментом, продолжил:

– Пришлите, пожалуйста, ко мне эту девушку. А по дороге поглядывайте, не попадется ли нечаянно в кустах синхрофазотрон. Нам так не хватает добрых примет…

К вечеру Маяхате начало казаться, что Вечные притащили из Рукомото как минимум три десятка мальчиков и девочек, и все они решили не давать бедному правителю Вамаяси ни сна, ни покоя. Если юный даймё отлучался, то при тэнно оставалась его сестра, сверлившая взором всех приближавшихся к нему так, что искавшие аудиенции у императора не могли думать ни о чем ином, кроме как побыстрее убраться восвояси [220] . Если княжны не было рядом, то княжич занимал позицию неподалеку с видом самым воинственным. Они сидели с ним в носилках, разделяли трапезы и перекусы, поддерживали разговор или просто не вмешивались, делая вид, что их тут нет – но постоянно располагались поблизости. А подле них неотступно находились Чаёку, Отоваро и Хибару.

220

Некоторые даже с большой буквы.

На неуверенный намек императора [221] , а не отбыть ли им в свои покои, потому что он имеет привычку храпеть самым пронзительным образом, Ивановичи ответили, что счастье и удача тэнно всея Вамаяси не идут ни в какое сравнение с их комфортом или отсутствием оного. Завершилось всё тем, что Маяхата, почти всю ночь не сомкнувший глаз из-за громового храпа Иканая, под утро на цыпочках выбрался из своей комнаты, прокрался в бывшие апартаменты лукоморцев, и безмятежно продрых там до позднего утра.

221

С тоской понявшего, что его компаньонами по спальне сегодня – и не только – будут не наложницы, а лукоморцы, дайёнкю и два самурая совета.

Кроме этого побега всё было бы хорошо и по плану, бальзам на хитроумное Лёлькино сердце – если бы не Чаёку. Осунувшаяся и молчаливая, несмотря на все попытки лукоморцев развеселить, приободрить или хотя бы выяснить причину ее хандры, она походила на себя прежнюю, как тень на своего человека. Ее лицо – теперь напудренное, с кроваво-красными губами бантиком и нарисованными над глазами точечками бровей [222] , как у столичных модниц, было неподвижно, словно маска, взгляд редко отрывался от пола, руки стискивали веер, точно тот пытался вырваться, а с первым сказанным ей словом Ивановичи едва не начали заикаться, решив, что зубов у нее не осталось ни одного. Развеселившийся император пояснил, что чернение зубов с недавних пор при дворе среди некоторых дам – ультразвуковой писк моды, но ребят это не успокоило, чтобы не сказать, наоборот.

222

"Так вот вы какие, брови соболиные!.." – впервые поняла Лёлька.

– Прежде она так никогда не штукатурилась! – встревожено прошипела Лёлька на ухо брату при первой возможности.

– И с зубами у нее тоже было всё в порядке! – так же ответил ей Ярик.

– И веер она раньше не мучила!

– И разговаривала, и улыбалась, и смотрела не под ноги!

Сошедшись в определении симптомов, консилиум Ивановичей переглянулся: пора ставить диагноз. Но какой?

– После прибытия в городок Вечных с ней что-то произошло, – сделал попытку Яр.

– Нет, не после. Она покинула нас еще до выезда из Якаямы, помнишь? – нахмурилась девочка. Княжич помнил и сделал вторую попытку:

– Когда осматривали армию, она уже была не с нами, а с Тараканом и Кошамару-старшим. Помнишь?

Лёка кивнула. Помнить-то она это вспомнила, но вот должного внимания тогда не уделила, а похоже, зря.

– И с Забияки она, кстати, не разговаривает тоже, не только с нами, – пробормотала она задумчиво. – А тот скоро по жизнерадостности на нее похож будет.

– Угу… – признал мальчик правоту сестры. – И что это значит?

– Это значит, что в Якаяме ночью случилось что-то, отчего она стала такой, – проговорила Лёлька и умолкла, понимая, что вывод по глубине был так себе.

– Что?

– Если бы я знала!

– А может, у нее самой спросить, что произошло? – осенила Ярослава свежая мысль.

– Не скажет, – вздохнула девочка.

– Если деликатно поинтересоваться – скажет!

– Вот и поинтересуйся, если такой умный! – уязвленно буркнула она.

– Не умный, а деликатный!

– Тем более, – невинно согласилась сестра.

И интересоваться пришлось всё-таки ему.

На вопрос, предварённый долгими покашливаниями, вздохами и мычаниями [223] , не болит ли у нее что-нибудь, озадаченная Чаёку ответила, что всё хорошо, спасибо. Развивая успех, мальчик спросил, ли не умер ли у нее кто из родных, не сгорел ли дом.

223

Настолько долгими, что дайёнкю вышла из своего ступора и с неподдельной тревогой спросила, не болит ли у него что-нибудь.

– Спасибо, что интересуетесь, Яри-сан. У меня всё хорошо, и у моих близких тоже, – тихо произнесла девушка и снова ушла в себя.

И тут Ярик понял, что он всё-таки не деликатный, и даже не умный, потому что взял ее за рукав, заглянул в глаза и спросил:

– А отчего тогда вы с Забияки не разговариваете, и с нами?

Он ожидал какой угодно реакции, но что Чаёку закроет лицо руками и бросится прочь предположить не мог.

– Э-э… а-а-а… но…

Но дайёнкю уже скрылась в полутемной прохладе замка градоправителя Якаямы.

– Ну что? – не выпуская из виду подопечного императора, подошла к нему Лёлька.

– Похоже, всё хуже, чем мы думали, – растерянно проговорил княжич.

Отбытие в столицу по мольбам градоправителя Якаямы Дайсуке Посуду было назначено на следующее утро: ведь принимать самых высокопоставленных людей страны доводится не каждый день. Поэтому весь вечер был посвящен прославлению тэнно, тайсёгуна и Извечного, вознесению благодарственных молитв небесной покровительнице императорской семьи за возможность пустить по ветру несколько тысяч градоначальницких золотых ити-битинов [224] , ну и за то, чтобы Посуду первый оказался в лавке при распределении слонов и материализации духов.

224

И несколько десятков тысяч – из городской казны.

После официально-торжественной части [225] , состоявшей в произнесении речей и приношении даров столичным гостям время обещало пойти поинтересней: в программе приема, кроме ужина, стояли музыка, танцы, пение, катание на лодках по пруду и любование луной.

Ужин прошел, к удовлетворению Ивановичей, под знаком жареного. Личный кухарь императора, еще в столице поставленный перед выбором харакири или увольнения, выбрал сковородку, и теперь с почти священным остервенением жарил всё, что попадало в зону его досягаемости: рыбу, креветок, рис, фрукты, домашнюю птицу, зелень, хлеб, яйца и прочие овощи. Некоторые его дерзкие эксперименты, вроде яичницы с грибами, оладьев с айвовой пастилой или воздушного риса получили множество поклонников. Иные, вроде жареных рулетов из водорослей с начинкой из огурцов и васаби – только одного, зато неугомонного [226] .

225

"Официально-нудной", – настаивала Лёлька, не желая проникаться духом вамаясьского верноподданичества.

226

Сада Мазо.

После ужина без объявления войны нагрянула культурная программа. Первым номером выступила флейтистка Тягучи Тянучи с композицией на тему времен года, начиная с весны. Никогда Ивановичи так не ждали зиму. Правда, наступление ее и окончание они прослушали, споря, похожи звуки инструмента на мяуканье кошки застрявшей в дымоходе, или придавленной дверью. А когда Тянучи-сан, закончив игру, скромно замерла, нескромно ожидая комплиментов, они с чистой совестью сказали, что никогда не слышали ничего подобного и надеются, что не скоро услышат.